Стихи Брюсова Валерия

— Дитя, скажи мне, что любовь? — Вот этот ужас мой без воли, Вот этот стыд, мгновенье боли, Вот эта стынущая кровь.

Schreckliches Gesicht. Goethe[1] В порыве скорби и отваги Тебя, о мощный Дух Земли, Мы, как неопытные

Есть что-то позорное в мощи природы, Немая вражда к лучам красоты: Над миром скал проносятся годы, Но

Брошен веялкой на холод, Жерновами тяжко смолот, Мертвый колос возрожден. Но остался прах зыбучий.

Я жизнь прожила безотрадно, бесцельно, И вот, как похмелье от буйного пира, Осталась мне горечь тоски

Олень затравленный напрасно взор молящий Обводит вкруг, дыша прерывно, — смерть везде; Собаки рвутся

Я скорей тебя увидел снова, Чем я ждал, простор соленых вод, Но как грустно, грозно и сурово Ты влачишь

И он взглянул, и ты уснула, и он ушел, и умер день; И словно руки протянула огнем встревоженная тень.

Катамия! оставь притворство, довольно хитростей и ссор, Мы расстаемся, — и надолго, — с прощаньем руки

Вам знакома ли Иньес, Та, чьи косы — цвета смоли, А глаза — лазурь небес? Вам знакома ли Иньес, Та царица

Волшебница северной ночи, Большая Медведица, — ты Ласкаешь усталые очи, Смежаешь больные мечты.

Борьба не тихнет. В каждом доме Стоит кровавая мечта, И ждем мы в тягостной истоме Столбцов газетного листа.

Отбрасывая версты, стучит автомобиль, Крутится даль за далью и сзади вьется пыль. Селенье, нивы, поле

Сны играют на просторе, Под магической луной. Ф. Тютчев Спите, дети! спите, люди! В тихой темноте, У

Смерть! обморок невыразимо-сладкий! Во тьму твою мой дух передаю, Так! вскоре я, всем существом, вопью

Странствующий рыцарь, Дон Кихот! Чуден был, был вдумчив твой приход. Двадцать пять столетий ждали мы;

Хранятся в памяти, как в темной книге, Свершившиеся таинства ночей, Те, жизни чуждые, святые миги, Когда

Томно спали грезы; Дали темны были; Сказки тени, розы, В ласке лени, стыли. Сказки лени спали;

Трубите в траурные трубы, Закройте крепом зеркала, Она лежит, сомкнувши губы, И повторяет голос грубый

Когда встречалось в детстве горе Иль беспричинная печаль, — Все успокаивало море И моря ласковая даль.

Окна зеркальные, Крики нахальные Ярких плакатов. Улица движется, Пестрое нижется Лиц ожерелье… Скорбь

Зев беспощадной орхидеи — Твой строгий символ, Сологуб. Влечет изгибом алчных губ Зев беспощадной орхидеи.

Я был, как лев, рожденный в пустыне, около оаза Хибиса, в зарослях. Я стоял на колеснице позлащенной

Череп на череп, К челюсти челюсть, За тонкой прослойкой губ! За чередом черед! Пей терпкую прелесть

Я — арка края. Атака заката. О, лета тело! Ала зала.

Это чувство — странно-невозможного, Вдруг обретшего и кровь и плоть, В миг воспоминания тревожного Я

Я жду у ветхого забора, Мне в окна комнаты видны, Людей, неведомых для взора, Мелькают тени вдоль стены.

Я помню свет неверно-белый И запах роз, томивший нас, Взор соблазнительно несмелый, И этот весь вечерний час.

Как птицы очковой змеей очарованы, Поднять мы не смеем измученных рук, И, двое, железами давними скованы

(Параллелизм) Царь, Бил-Ибус, я, это вырезал здесь, Сын Ассура, я, был велик на земле. Города разрушал

Фарман, иль Райт, иль кто б ты ни был! Спеши! настал последний час! Корабль исканий в гавань прибыл

— Кто ты? — «Я — чувство, я — любовь. Ты видишь: я в короне звездной». — Зачем же ты приходишь вновь

Лик Медузы, лик грозящий, Встал над далью темных дней, Взор — кровавый, взор — горящий, Волоса — сплетенья змей.

Amor condusse noi ad una…[1] Любовь ведет нас к одному, Но разными путями: Проходишь ты сквозь скорбь

(Сплошные рифмы) Черный и упрямый локон вьется нежно близ меня, Но упорно в рамы окон льется снежный

Мечты любимые, заветные мечты, Виденья радости — и красоты! Вы спите, нежные, в расписанных гробах, Нетленные

Молитесь о праздничных розах, О лилиях чистых молитесь, О реющих летом стрекозах, О призраках, виденных

Миллионы, миллиарды, числа невыговариваемые, Не версты, не мили, солнце-радиусы, светогода!

На дальней полке мирным строем стоя, Спят с ранних лет любимые тома: В них дремлет луч тропического зноя

Я видел их. Они вдвоем на пляже Бродили. Был он грустен и красив; И не сходила с уст одна и та же Улыбка.

Ее движенья непроворны, Она ступает тяжело, Неся сосуд нерукотворный, В который небо снизошло.

Настал заветный час дремотный. Без слов, покорствуя судьбе, Клонюсь я к бездне безотчетной С последней

Не все ль равно, была ль ты мне верна? И был ли верен я, не все равно ли? Не нами наша близость решена

Пришла и мир отгородила Завесой черной от меня, Зажгла небесные кадила, Вновь начала богослуженье, И

Обошла тропа утес, Выше всходят буки. Позади лесные звуки, Крики птиц, и диких коз. Впереди редеет лес

Свой суд холодный и враждебный Ты произнес, но ты не прав! Мои стихи — сосуд волшебный В тиши отстоянных отрав!

Ангел Огни твоей земной вселенной — Как тень в лучах иных миров! Поэт Но я люблю мой дух надменный И

Ветер гонит искры снега Мимо окон, застя свет; В свисте вьюги взрывы смеха; Чутко плачет печь в ответ.

Как Мелизанда, и ты уронила корону в глубокий родник, Плакала долго, напрасно клонила над влагой прозрачной свой лик.

Николаю Минаеву …а в миг паденья — Взгляд, лишь взгляд один, без сожаленья! Urbi et Оrbi Издревле сладостный