Сергеев пятые сутки шел из Днепропетровска в Киев. Под ногами хрустела сухая,
посоленная заморозком стерня. За горизонтом стояло зарево — горели деревни.
Сергеев остался один, хотя после боя их уцелело трое. Один был ранен и во
время ночлега в голом перелеске уполз куда-то, чтобы им не тащить его дальше.
Другой, толстый тридцатипятилетний отец семейства, который все рассказывал
о жене и детях, полез в заброшенный сад за яблоками, и его застрелил
сумасшедший старик сторож.
Сергеева призвали из Москвы, куда-то повезли, с кем воевали — было непонятно.
Понятно было одно: случилось то, чего все ждали. В первом же бою их батальон
разбили, и он решил возвращаться в Киев, а оттуда добираться в Москву,
к семье. Несколько раз он натыкался на чужие наряды, один почему-то конный, —
и тогда отлеживался в овраге. По железной дороге, которой он старался
держаться, проползали длинные, наглухо закрытые поезда. Сергеев берег
последнюю банку тушенки, подбирал кукурузные початки на пустых полях,
выкапывал промерзшую свеклу и репу на разоренных огородах, попадалась
картошка, хотя ее почти всю выбрали проходившие тут до него.
На шестую ночь, когда он сидел у костра, послышались глухие шаги. Сергеев
схватился за автомат. Из тьмы выступил мужик в грязно-белой рубахе до колен.
Его огромные, длинные обезьяньи руки низко болтались, спина была согнута, лицо
монголоидное, треугольное, желтое. «К огоньку бы, землячок, не стреляй,
землячок», — пробормотал мужик. Сергеев обрадовался живой душе, посадил его
к огню и стал расспрашивать. Мужик оказался явным идиотом — только бормотал
невнятно: «Этово тово, землячок… к огоньку… а коли так, то вон как…».
Сергеев отчаялся чего-то добиться от него и заснул. Утром мужика не было. Он,
верно, ушел куда-то в степь ночью. Весь следующий день Сергеев снова шел один.
Мимо него по рельсам в сторону Днепропетровска прогрохотал пустой вагон без
паровоза.
Ночью попутчик явился опять — откуда, Сергеев не понял. Он снова выступил из
тьмы со своим тягучим, вязким бормотаньем «Не стреляй, земляк». Сергеев хотел
в ту ночь открыть тушенку, потому что ослаб по-настоящему, но при мужике не
стал — не хотел делиться с идиотом, а пристрелить его не хватало решимости.
Сергеев до первого боя не держал оружия, да и в бою лупил в белый свет. Идиот
покачивался, сидя у огня, и тягуче бормотал, но Сергеев не разбирал слов.
Утром Сергеев проснулся оттого, что мужик вяло пытался отнять у него автомат,
дергая за приклад. Сергеев вскочил на ноги. «Не стреляй, земляк!» — бормотал
мужик. Сергеев избил его и бросил валяться в степи. В тот день внезапно
кончились рельсы. Они просто обрывались, насыпь плавно опускалась вниз
и сливалась со степью. Дальше пришлось идти по маленькому, бледному солнцу.
Когда на следующую ночь из темноты опять выступил мужик, Сергеев хотел его
пристрелить, но не смог. Он подскочил к нему и стал бить в мотающееся, желтое,
треугольное лицо. «Кто ты? Откуда? Что ты ко мне привязался? Куда мне идти?
Где я?» — кричал Сергеев, но попутчик только тупо мотался перед ним, оседал,
бормотал что-то, и кровь капала на его рубаху. Потом он на карачках уполз
в темноту. Весь следующий день Сергеев шел один, но ввечеру, на
болезненно-красном закате, дошел до озера. Никакого озера тут прежде не было
и быть не могло, Сергеев помнил, — но теперь оно разливалось прямо на его
пути. По ослизлому берегу карабкались кусты, в воде торчали полусгнившие
вешки. Сергеев пошел вдоль берега, зная уже, что никуда не придет. Когда
совсем стемнело, он развел костер от последней спички. Скоро из тьмы выступило
желтое лицо. «Не стреляй, земляк», — протянул попутчик.