Я жил в смущении и думал об отце,
сухую тень приклеивал к стене,
когда фонетика на выжженном лице
две складки губ нарисовала мне.
Прижала пальчиком, и я вскричал «пришей!»
И ожило лицо, губами шевеля.
и задрожали смуглых кончики ушей,
Как шляпы фетровой упругие поля.
И, приложив ладошечный узор
к коричневатой, колкой щетине,
я выметал душевный этот сор
в сухую тень, прилипшую к стене.
И воспалились жилки круглых глаз,
вращаясь, словно стрелки на часах,
и выражения лица противогаз
терялся в за ночь выросших усах.
Смешное слово в горле булькало «пророк».
Но Айседорой у судьбы в клешне
мечтал стянуть я темный бугорок
яремной жилы шёлковым кашне.
Теперь вот в полусумраке рябом,
в нутре своих расшатанных систем
кручу башкой и упираюсь лбом
в шершавый шёлк царапающих стен.
И шкурой просится на пику тело бычье.
И в жарком сердце вызревает безразличье.