Стихи Ахмадулиной Беллы

Вознесен над Евфратом и Тигром, сверху вниз я смотрел на века, обведенные смутным пунктиром, цвета глины

Это я — в два часа пополудни Повитухой добытый трофей. Надо мною играют на лютне. Мне щекотно от палочек фей.

— Мы расстаемся — и одновременно овладевает миром перемена, и страсть к измене так в нем велика, что

Я молод был. Я чужд был лени. Хлеб молотил я на гумне. Я их упрашивал: — Олени! Олени, помогите мне!

Старый дуб, словно прутик, сгибаю, Достаю в синем небе орла. Я один колоброжу, гуляю, Гогочу, как лихая орда.

Родное — я помню немало родных и лиц, и предметов… Но сколько? Родное — всего лишь холодный родник, потрогаешь

Эта женщина минула, в холст глубоко вошла. А была она милая, молодая была. Прожила б она красивая, вся

Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать, лишь бы помнить, как подле моста снег по-женски закидывал локоть

Прощай! Прощай! Со лба сотру воспоминанье: нежный, влажный сад, углубленный в красоту, словно в занятье

За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика, — ей

Понаблюдаем за экраном, а холст пусть ждет своей поры, как будто мы в игру играем, и вот Вам правила игры.

Апрельская тихая ночь теперь. Те птицы и эти свои голоса сверяют. О звезды, — невозможно терпеть, как

Не действуя и не дыша, все слаще обмирает улей. Все глубже осень, и душа все опытнее и округлей.

Еще ноябрь, а благодать уж сыплется, уж смотрит с неба. Иду и хоронюсь от света, чтоб тенью снег не утруждать.

Когда я говорить устану, когда наскучат мне слова, когда я изменю уставу веселости и торжества, — выходят

Вот я смотрю на косы твои грузные, как падают, как вьются тяжело… О, если б ты была царицей Грузии, —

Две округлых улыбки — Телети и Цхнети, и Кумиси и Лиси — два чистых зрачка. О, назвать их опять!

Как в Каспийской воде изнывает лосось, на камнях добывает ушибы и раны и тоскует о том, что кипело, неслось

Летит с небес плетеная корзина. Ах, как нетрезвость осени красива! Задор любви сквозит в ее чертах.

Эти склоны одела трава. Сколько красок сюда залетело! А меня одолели слова. Слово слабой душой завладело.

На берегу то ль ночи, то ли дня, над бездною юдоли, полной муки, за то, что не отринули меня, благодарю

О ты, чинара, взмывшая высоко, — страшны ли тебе ветер и гроза? На фоне просветлевшего востока ты открываешь

С чем платаны Шиндиси сравню? С чем сравню той поры несравненность? Ее утро, ведущее к дню, ее детских

Не умерла, не предана земле. Ты — на земле живешь, как все. Но разве, заметив боль в пораненном крыле

Мне — пляшущей под мцхетскою луной, мне — плачущей любою мышцей в теле, мне — ставшей тенью, слабою длиной

Пока клялись беспечные снега блистать и стыть с прилежностью металла, пока пуховой шали не сняла та девочка

Сколько хлопьев с тех пор, сколько капель, сколько малых снежинок в снегу, сколько крапинок вдавлено

Жилось мне весело и шибко. Ты шел в заснеженном плаще, и вдруг зеленый ветер шипра вздымал косынку на плече.

Итог увяданья подводит октябрь. Природа вокруг тяжела, серьезна. В час осени крайний — так скучно локтям

О боль, ты — мудрость. Суть решений перед тобою так мелка, и осеняет темный гений глаз захворавшего зверька.

Бьют часы, возвестившие осень: тяжелее, чем в прошлом году, ударяется яблоко оземь — столько раз, сколько

Опять сентябрь, как тьму времен назад, и к вечеру мужает юный холод. Я в таинствах подозреваю сад: все

Брат мой, для пенья пришли, не для распрей, для преклоненья колен пред землею, для восклицанья: — Прекрасная

Все, что видела и читала, все — твое, о тебе, с тобой. В моем сердце растет чинара, ночью ставшая голубой.

Мне снился сон — и что мне было делать? Мне снился сон — я наблюдал его. Как точен был расчет — их было

Как долго я не высыпалась, писала медленно, да зря. Прощай, моя высокопарность! Привет, любезные друзья!

Ошибся тот, кто думал, что проспект есть улица. Он влажный брег стихии страстей и таинств. Туфельки сухие

Я вас люблю, красавицы столетий, за ваш небрежный выпорх из дверей, за право жить, вдыхая жизнь соцветий

Я в семь часов иду — так повелось — по набережной, в направленье дома, и продавец лукавый папирос мне

Он поправляет пистолет, свеча качнулась, продержалась… Как тяжело он постарел, как долго это продолжалось.

Теперь и сам я думаю: ужели по той дороге, странник и чудак, я проходил? Горвашское ущелье, о, подтверди

Явиться утром в чистый север сада, в глубокий день зимы и снегопада, когда душа свободна и проста, снегов

Пластинки глупенькое чудо, проигрыватель-вздор какой, и слышно, как невесть откуда, из недр стесненных

Уже рассвет темнеет с трех сторон, а все руке недостает отваги, чтобы пробиться к белизне бумаги сквозь

Человек в чисто поле выходит, травку клевер зубами берет. У него ничего не выходит. Все выходит наоборот.

Вы скажете, что не разумен. Мой довод, но сдается мне, что тот, кто наяву рисует, порой рисует и во сне.

Хвораю, что ли, — третий день дрожу, как лошадь, ожидающая бега. Надменный мой сосед по этажу и тот вскричал

Погрезим о морском просторе! Там синь, сиянье, там весна. Хоть в сне чужом увидеть море — и то заманчиво весьма.

Этот день — как зима, если осень причислить к зиме, и продолжить весной, и прибавить холодное лето.