Стихи Евгения Евтушенко

Тот, кто любит цветы, Тот, естественно, пулям не нравится. Пули — леди ревнивые. Стоит ли ждать доброты?

Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы — как истории планет. У каждой все особое, свое, и нет планет

Не исчезай… Исчезнув из меня, развоплотясь, ты из себя исчезнешь, себе самой навеки изменя, и это будет

Возле Братска, в посёлке Анзёба, плакал рыжий хмельной кладовщик. Это страшно всегда до озноба, если

Идут белые снеги, как по нитке скользя… Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя. Чьи-то души бесследно

Завидую я. Этого секрета не раскрывал я раньше никому. Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я

Смири гордыню — то есть гордым будь. Штандарт — он и в чехле не полиняет. Не плачься, что тебя не понимают

Ты большая в любви. Ты смелая. Я — робею на каждом шагу. Я плохого тебе не сделаю, а хорошее вряд ли смогу.

Она сказала: «Он уже уснул!»,— задернув полог над кроваткой сына, и верхний свет неловко погасила, и

Мы русские. Мы дети Волги. Для нас значения полны ее медлительные волны, тяжелые, как валуны.

Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую, начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать, задумаюсь

Соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя

Разве же можно, чтоб все это длилось? Это какая-то несправедливость… Где и когда это сделалось модным

Был я столько раз так больно ранен, добираясь до дому ползком, но не только злобой протаранен — можно

Когда мужчине сорок лет, ему пора держать ответ: душа не одряхлела?- перед своими сорока, и каждой каплей

Белле Ахмадулиной Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете

Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку, на цыпочках, а мы спокойно спим, едой насытившись, не

Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько

Как стыдно одному ходить в кинотеатры без друга, без подруги, без жены, где так сеансы все коротковаты

Работая локтями, мы бежали,- кого-то люди били на базаре. Как можно было это просмотреть! Спеша на гвалт

Дай бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым. Дай бог быть богом хоть чуть-чуть, но быть

В стекло уткнув свой черный нос, все ждет и ждет кого-то пес. Я руку в шерсть его кладу, и тоже я кого-то жду.

Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины над ширью пашен и полей и у берез и тополей. Спросите вы

Униженьями и страхом Заставляют быть нас прахом, Гасят в душах божий свет. Если гордость мы забудем

Всегда найдется женская рука, чтобы она, прохладна и легка, жалея и немножечко любя, как брата, успокоила тебя.

Не понимать друг друга страшно — не понимать и обнимать, и все же, как это ни странно, но так же страшно

В вагоне шаркают и шамкают и просят шумно к шалашу. Слегка пошатывает шахматы, а я тихонечко пишу.

Стоял вагон, видавший виды, где шлаком выложен откос. До буферов травой обвитый, он до колена в насыпь врос.

В городишке тихом Таормина стройно шла процессия с мадонной. Дым от свеч всходил и таял мирно, невесомый

Я голубой на звероферме серой, но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой не утешаюсь

Среди любовью слывшего сплетенья рук и бед ты от меня не слышала, любима или нет. Не спрашивай об истине.

Не надо… Всё призрачно — и тёмных окон матовость, и алый снег за стоп-сигналами машин. Не надо… Всё призрачно

Кто в платке, а кто в платочке, как на подвиг, как на труд, в магазин поодиночке молча женщины идут.

Рассматривайте временность гуманно. На все невечное бросать не надо тень. Есть временность недельного

Мне говорят, качая головой: «Ты подобрел бы. Ты какой-то злой». Я добрый был. Недолго это было.

Когда мужики ряболицые, папахи и бескозырки, шли за тебя, революция, то шли они бескорыстно.

Не умещаясь в жестких догмах, передо мной вознесена в неблагонравных, неудобных, святых и ангелах стена.

Проснуться было, как присниться, присниться самому себе под вспыхивающие зарницы в поскрипывающей избе.

Я был наивный инок. Целью мнил одноверность на Руси и обличал пороки церкви, но церковь — боже упаси!

Сквер величаво листья осыпал. Светало. Было холодно и трезво. У двери с черной вывескою треста, нахохлившись

Я, как поезд, что мечется столько уж лет между городом Да и городом Нет. Мои нервы натянуты, как провода

Я шатаюсь в толкучке столичной над веселой апрельской водой, возмутительно нелогичный, непростительно молодой.

Белые ночи — сплошное «быть может»… Светится что-то и странно тревожит — может быть, солнце, а может, луна.

Вдоль моря быстро девочка проходит, бледнея, розовея и дичась. В ней все восходит… Что с ней происходит?

В том барселонском знаменитом кабаре встал дыбом зал, как будто шерсть на кабане, и на эстраде два луча

Меняю славу на бесславье, ну, а в президиуме стул на место теплое в канаве, где хорошенько бы заснул.

Последняя попытка стать счастливым, припав ко всем изгибам, всем извивам лепечущей дрожащей белизны и

Я бужу на заре своего двухколесного друга. Мать кричит из постели: «На лестнице хоть не трезвонь!

Бывало, спит у ног собака, костер занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит.

Потеряла Россия в России Россию. Она ищет себя, как иголку в стогу, как слепая старуха, бессмысленно