Стихи Евгения Евтушенко

Тот, кто любит цветы, Тот, естественно, пулям не нравится. Пули — леди ревнивые. Стоит ли ждать доброты?

Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы — как истории планет. У каждой все особое, свое, и нет планет

Не исчезай… Исчезнув из меня, развоплотясь, ты из себя исчезнешь, себе самой навеки изменя, и это будет

Возле Братска, в посёлке Анзёба, плакал рыжий хмельной кладовщик. Это страшно всегда до озноба, если

Идут белые снеги, как по нитке скользя… Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя. Чьи-то души бесследно

Завидую я. Этого секрета не раскрывал я раньше никому. Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я

Смири гордыню — то есть гордым будь. Штандарт — он и в чехле не полиняет. Не плачься, что тебя не понимают

Ты большая в любви. Ты смелая. Я — робею на каждом шагу. Я плохого тебе не сделаю, а хорошее вряд ли смогу.

Она сказала: «Он уже уснул!»,— задернув полог над кроваткой сына, и верхний свет неловко погасила, и

Мы русские. Мы дети Волги. Для нас значения полны ее медлительные волны, тяжелые, как валуны.

Соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя

Разве же можно, чтоб все это длилось? Это какая-то несправедливость… Где и когда это сделалось модным

Был я столько раз так больно ранен, добираясь до дому ползком, но не только злобой протаранен — можно

Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую, начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать, задумаюсь

Когда мужчине сорок лет, ему пора держать ответ: душа не одряхлела?- перед своими сорока, и каждой каплей

Белле Ахмадулиной Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете

Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку, на цыпочках, а мы спокойно спим, едой насытившись, не

Как стыдно одному ходить в кинотеатры без друга, без подруги, без жены, где так сеансы все коротковаты

Работая локтями, мы бежали,- кого-то люди били на базаре. Как можно было это просмотреть! Спеша на гвалт

Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько

Дай бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым. Дай бог быть богом хоть чуть-чуть, но быть

В стекло уткнув свой черный нос, все ждет и ждет кого-то пес. Я руку в шерсть его кладу, и тоже я кого-то жду.

Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины над ширью пашен и полей и у берез и тополей. Спросите вы

Униженьями и страхом Заставляют быть нас прахом, Гасят в душах божий свет. Если гордость мы забудем

Всегда найдется женская рука, чтобы она, прохладна и легка, жалея и немножечко любя, как брата, успокоила тебя.

Не понимать друг друга страшно — не понимать и обнимать, и все же, как это ни странно, но так же страшно

В вагоне шаркают и шамкают и просят шумно к шалашу. Слегка пошатывает шахматы, а я тихонечко пишу.

Стоял вагон, видавший виды, где шлаком выложен откос. До буферов травой обвитый, он до колена в насыпь врос.

Не надо… Всё призрачно — и тёмных окон матовость, и алый снег за стоп-сигналами машин. Не надо… Всё призрачно

Кто в платке, а кто в платочке, как на подвиг, как на труд, в магазин поодиночке молча женщины идут.

Рассматривайте временность гуманно. На все невечное бросать не надо тень. Есть временность недельного

Мне говорят, качая головой: «Ты подобрел бы. Ты какой-то злой». Я добрый был. Недолго это было.

Когда мужики ряболицые, папахи и бескозырки, шли за тебя, революция, то шли они бескорыстно.

Не умещаясь в жестких догмах, передо мной вознесена в неблагонравных, неудобных, святых и ангелах стена.

В городишке тихом Таормина стройно шла процессия с мадонной. Дым от свеч всходил и таял мирно, невесомый

Я голубой на звероферме серой, но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой не утешаюсь

Среди любовью слывшего сплетенья рук и бед ты от меня не слышала, любима или нет. Не спрашивай об истине.

Я, как поезд, что мечется столько уж лет между городом Да и городом Нет. Мои нервы натянуты, как провода

Я шатаюсь в толкучке столичной над веселой апрельской водой, возмутительно нелогичный, непростительно молодой.

Белые ночи — сплошное «быть может»… Светится что-то и странно тревожит — может быть, солнце, а может, луна.

Вдоль моря быстро девочка проходит, бледнея, розовея и дичась. В ней все восходит… Что с ней происходит?

Проснуться было, как присниться, присниться самому себе под вспыхивающие зарницы в поскрипывающей избе.

Я был наивный инок. Целью мнил одноверность на Руси и обличал пороки церкви, но церковь — боже упаси!

Сквер величаво листья осыпал. Светало. Было холодно и трезво. У двери с черной вывескою треста, нахохлившись

Я бужу на заре своего двухколесного друга. Мать кричит из постели: «На лестнице хоть не трезвонь!

Бывало, спит у ног собака, костер занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит.

Потеряла Россия в России Россию. Она ищет себя, как иголку в стогу, как слепая старуха, бессмысленно

О, нашей молодости споры, о, эти взбалмошные сборы, о, эти наши вечера! О, наше комнатное пекло, на чайных

Мы живем, умереть не готовясь, забываем поэтому стыд, но мадонной невидимой совесть на любых перекрестках стоит.

Лифтерше Маше под сорок. Грызет она грустно подсолнух, и столько в ней детской забитости и женской кричащей