Стихи Самойлова Давида
Сороковые, роковые, Военные и фронтовые, Где извещенья похоронные И перестуки эшелонные. Гудят накатанные рельсы.
Мне снился сон. И в этом трудном сне Отец, босой, стоял передо мною. И плакал он. И говорил ко мне: —
Соври, что любишь! Если ложь Добра, то будь благословенна! Неужто лучше ржавый нож И перерезанная вена?
Внезапно в зелень вкрался красный лист, Как будто сердце леса обнажилось, Готовое на муку и на риск.
Чет или нечет? Вьюга ночная. Музыка лечит. Шуберт. Восьмая. Правда ль, нелепый Маленький Шуберт,— Музыка — лекарь?
Вдруг странный стих во мне родится, Я не могу его поймать. Какие-то слова и лица. И время тает или длится. Нет!
И вот однажды ночью Я вышел. Пело море. Деревья тоже пели. Я шел без всякой цели. Каким-то тайным звуком
Деревья пели, кипели, Переливались, текли, Качались, как колыбели, И плыли, как корабли. Всю ночь, до
Простите, милые, ведь вас я скоро брошу. Не вынесет спина Ту дьявольскую ношу, Что мне подкинул сатана.
Отмерено добро и зло Весами куполов неровных, О византийское чело, Полуулыбка губ бескровных!
Здесь жил Мицкевич. Как молитва. Звучит пленительное: Litwo, Ojczyzno moja. Словно море Накатывается
Дни становятся все сероватей. Ограды похожи на спинки железных кроватей. Деревья в тумане, и крыши лоснятся
Жалость нежная пронзительней любви. Состраданье в ней преобладает. В лад другой душе душа страдает.
Сорок лет. Жизнь пошла за второй перевал. Я любил, размышлял, воевал. Кое-где побывал, кое-что повидал
Весь лес листвою переполнен. Он весь кричит: тону! тону! И мы уже почти не помним, Каким он был семь
И жалко всех и вся. И жалко Закушенного полушалка, Когда одна, вдоль дюн, бегом Душа — несчастная гречанка…
О, краткое очарованье Плывущих мимо кораблей! А после разочарованье От бронзы бывших королей.
Убившему себя рукой Своею собственной, тоской Своею собственной — покой И мир навеки! Однажды он ушел
Рукоположения в поэты Мы не знали. И старик Державин Нас не заметил, не благословил… В эту пору мы держали
Для себя, а не для другого Я тебя произвел на свет… Произвел для грозного бога — Сам ты будешь держать ответ.
Я написал стихи о нелюбви. И ты меня немедля разлюбила. Неужто есть в стихах такая сила, Что разгоняет
В деревне благодарен дому И благодарен кровле, благодарен печке, Особенно когда деревья гнутся долу И
Так бы длинно думать, Как гуси летят. Так бы длинно верить, Как листья шелестят. Так бы длинно любить
Вот и все. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении Стали слышны наши голоса.
Как тебе живется, королева Анна, В той земле, во Франции чужой? Неужели от родного стана Отлепилась ты душой?
Наверное, слишком уверенно Считаю, что прожил не зря. Так думает старое дерево, Роняя в конце декабря
Я слышал так: когда в бессильном теле Порвутся стропы и отпустят дух, Он будет плавать около постели
I Дельвиг… Лень… Младая дева… Утро… Слабая метель… Выплывает из напева Детской елки канитель.
Что значит наше поколенье? Война нас ополовинила. Повергло время на колени, Из нас Победу выбило.
Я вас измучил не разлукой — возвращеньем, Тяжелой страстью и свинцовым мщеньем. Пленен когда-то легкостью
Мне снился сон жестокий Про новую любовь. Томительно и нежно Звучавшие слова. Я видел твое платье, И
Ты не добра. Ко мне добра. Ты не жестока. Ты со мной жестока. Хоть ты из моего ребра, Но требуешь За око Око.
Была туманная луна, И были нежные березы… О март-апрель, какие слезы! Во сне какие имена! Туман весны
Все реже думаю о том, Кому понравлюсь, как понравлюсь. Все чаще думаю о том, Куда пойду, куда направлюсь.
Рассчитаемся не мы — потомки Порешат, кто прав, кто виноват. Так давай оставим им потемки. Пусть мой
Не торопи пережитого, Утаивай его от глаз. Для посторонних глухо слово И утомителен рассказ.
Рассчитавшись с жаждою и хламом, Рассчитавшись с верою и храмом, Жду тебя, прощальная звезда.
Стихи читаю Соколова — Не часто, редко, иногда. Там незаносчивое слово, В котором тайная беда.
И всех, кого любил, Я разлюбить уже не в силах! А легкая любовь Вдруг тяжелеет И опускается на дно.
Помню — папа еще молодой, Помню выезд, какие-то сборы. И извозчик лихой, завитой, Конь, пролетка, и кнут
И ветра вольный горн, И речь вечерних волн, И месяца свеченье, Как только стали в стих, Приобрели значенье.
Неверие тому, что даже очевидно. Мир полон призраков, как Лысая гора. Ни пенье петуха, ни жаркая молитва
Кончался август. Примолкнул лес. Стозвездный Аргус Глядел с небес. А на рассвете В пустых полях Усатый
Вечность — предположенье — Есть набиранье сил Для остановки движенья В круговращенье светил.
…И тогда узнаешь вдруг, Как звучит родное слово. Ведь оно не смысл и звук, А уток пережитого, Колыбельная
Не увижу уже Красногорских лесов, Разве только случайно. И знакомой кукушки, ее ежедневных, часов Не
Пусть нас увидят без возни, Без козней, розни и надсады, Тогда и скажется: «Они Из поздней пушкинской плеяды».
Устал. Но все равно свербишь, Настырный яд, наперекор хотеньям. Как будто душу подгрызает мышь.
Наконец я познал свободу. Все равно, какую погоду За окном предвещает ночь. Дом по крышу снегом укутан.
И начинает уставать вода. И это означает близость снега. Вода устала быть ручьями, быть дождем, По корню