Стихи Михаила Лермонтова

Один среди людского шума, Возрос под сенью чуждой я. И гордо творческая дума На сердце зрела у меня.

О, не скрывай! Ты плакала об нем — И я его люблю; он заслужил Твою слезу, и если б был врагом Моим, то

Вверху одна Горит звезда, Мой ум она Манит всегда, Мои мечты Она влечет И с высоты Меня зовет.

Без вас хочу сказать вам много, При вас я слушать вас хочу; Но молча вы глядите строго, И я в смущении молчу.

Время сердцу быть в покое От волненья своего С той минуты, как другое Уж не бьется для него;

Редеют бледные туманы Над бездной смерти роковой, И вновь стоят передо мной Веков протекших великаны.

В простосердечии невежды Короче знать вас я желал, Но эти сладкие надежды Теперь я вовсе потерял.

В рядах стояли безмолвной толпой, Когда хоронили мы друга, Лишь поп полковой бормотал, и порой Ревела

Девятый час; уж темно; близ заставы Чернеют рядом старых пять домов, Забор кругом. Высокий, худощавый

О, полно ударять рукой По струнам арфы золотой. Смотри, как сердце воли просит, Слеза катится из очей;

О, полно извинять разврат! Ужель злодеям щит порфира? Пусть их глупцы боготворят, Пусть им звучит другая лира;

Когда легковерен и молод я был, Браниться и драться я страстно любил. Обедать однажды сосед меня звал;

Я видел сон, который не совсем был сон.[1] Блестящее солнце потухло, и звезды темные блуждали по беспредельному

Остаться без носу – наш Маккавей боялся, Приехал на воды – и с носом он остался.

Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич! Про тебя нашу песню сложили мы, Про твово любимого опричника, Да

Повесть «Скажи нам, атаман честной, Как жил ты в стороне родной, Чай, прежний жар в тебе и ныне Не остывает от годов.

Се Маккавей-водопийца[1] кудрявые речи раскинул, как сети: Злой сердцелов! Ожидает добычи, рекая в пустыне

Я не крушуся о былом, Оно меня не усладило. Мне нечего запомнить в нем, Чего б тоской не отравило!

Графиня Эмилия – Белее чем лилия, Стройней ее талии На свете не встретится. И небо Италии В глазах ее

Есть речи — значенье Темно иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно. Как полны их звуки Безумством желанья!

К *** Будь со мною, как прежде бывала; О, скажи мне хоть слово одно; Чтоб душа в этом слове сыскала

Взгляни на этот лик; искусством он Небрежно на холсте изображен, Как отголосок мысли неземной, Не вовсе

Я виноват перед тобою, Цены услуг твоих не знал. Слезами горькими, тоскою Я о прощеньи умолял, Готов

Зачем я не птица, не ворон степной, Пролетевший сейчас надо мной? Зачем не могу в небесах я парить И

Не уезжай, лезгинец молодой; Зачем спешить на родину свою? Твой конь устал, в горах туман сырой;

Светись, светись, далекая звезда, Чтоб я в ночи встречал тебя всегда; Твой слабый луч, сражаясь с темнотой

Свершилось! полно ожидать Последней встречи и прощанья! Разлуки час и час страданья Придут — зачем их

Посреди небесных тел Лик луны туманный, Как он кругл и как он бел, Точно блин с сметаной. Кажду ночь

Ma chere Alexandrine, Простите, же ву при,1 За мой армейский чин Всё, что je vous ecris;2 Меж тем, же

Ах! Анна Алексевна, Какой счастливый день! Судьба моя плачевна, Я здесь стою как пень. И что сказать

В старинны годы жили-были Два рыцаря, друзья; Не раз они в Сион ходили, Желанием горя, С огромной ратью

I Посвящение Я буду петь, пока поется, Пока волненья позабыл, Пока высоким сердце бьется, Пока я жизнь

На наших дам морозных[1] С досадой я смотрю, Угрюмых и серьезных Фигур их не терплю. Вот дама Курдюкова

Ты не хотел! Но скоро волю рока Узнаешь ты и в бездну упадешь; Проколет грудь раскаяния нож.

Когда надежде недоступный, Не смея плакать и любить, Пороки юности преступной Я мнил страданьем искупить;

1 На бурке под тенью чинары Лежал Ахмет Ибрагим, И руки скрестивши, татары Стояли молча пред ним.

1 Оставленная пустынь предо мной Белеется вечернею порой. Последний луч на ней еще горит; Но колокол

(Сатира) У беса праздник. Скачет представляться Чертей и душ усопших мелкий сброд, Кухмейстеры за кушаньем

Пускай ханжа глядит с презреньем На беззаконный наш союз, Пускай людским предубежденьем Ты лишена семейных

1 Уж за горой дремучею Погас вечерний луч, Едва струей гремучею Сверкает жаркий ключ; Сады благоуханием

Не могу на родине томиться, Прочь отсель, туда, в кровавый бой. Там, быть может, перестанет биться Это

Экспромты 1841 года [1] «Очарователен кавказский наш Монако!..» * Очарователен кавказский наш Монако!

Вы старшина собранья, верно, Так я прошу вас объявить, Могу ль я здесь нелицемерно В глаза всем правду говорить?

Благодарю!.. Вчера мое признанье И стих мой ты без смеха приняла; Хоть ты страстей моих не поняла, Но

Скажи мне, ветка Палестины: Где ты росла, где ты цвела, Каких холмов, какой долины Ты украшением была?

Когда поспорить вам придётся, Не спорьте никогда о том, Что невозможно быть с умом Тому, кто в этом признается;

Я верю: под одной звездою Мы с вами были рождены; Мы шли дорогою одною, Нас обманули те же сны. Но что ж!

Боюсь не смерти я. О нет! Боюсь исчезнуть совершенно. Хочу, чтоб труд мой вдохновенный Когда-нибудь увидел свет;

Прости, прости! О сколько мук Произвести Сей может звук. В далекий край Уносишь ты Мой ад, мой рай, Мои мечты.

Есть у меня твой силуэт, Мне мил его печальный цвет; Висит он на груди моей, И мрачен он, как сердце в ней.