Стихи Осипа Мандельштама

Нежнее нежного Лицо твоё, Белее белого Твоя рука, От мира целого Ты далека, И все твое — От неизбежного.

Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда

Когда б я уголь взял для высшей похвалы — Для радости рисунка непреложной,— Я б воздух расчертил на хитрые

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Я наравне с другими Хочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожить. Не утоляет слово Мне пересохших

Где римский судия судил чужой народ, Стоит базилика,- и, радостный и первый, Как некогда Адам, распластывая

Для резиновой калоши Настоящая беда, Если день – сухой, хороший, Если высохла вода. Ей всего на свете

На этом диком страшном свете Ты, друг полночных похорон, В высоком строгом кабинете Самоубийцы — телефон!

Заблудился я в небе — что делать? Тот, кому оно близко,- ответь! Легче было вам, Дантовых девять Атлетических

Твоё чудесное произношенье — Горячий посвист хищных птиц; Скажу ль: живое впечатленье Каких-то шелковых зарниц.

Пусть имена цветущих городов Ласкают слух значительностью бренной. Не город Рим живет среди веков, А

Осенний сумрак — ржавое железо Скрипит, поёт и разьедает плоть… Что весь соблазн и все богатства Креза

На бледно-голубой эмали, Какая мыслима в апреле, Березы ветви поднимали И незаметно вечерели.

Тому свидетельство языческий сенат,- Сии дела не умирают» Он раскурил чубук и запахнул халат, А рядом

В Петербурге мы сойдемся снова, Словно солнце мы похоронили в нем, И блаженное, бессмысленное слово В

Что ты прячешься, фотограф, Что завесился платком? Вылезай, снимай скорее, Будешь прятаться потом.

Это есть мадам Мария — Уголь есть почти что торф, Но не каждая Мария Может зваться Бенкендорф.

Эта ночь непоправима, А у нас ещё светло. У ворот Иерусалима Солнце черное взошло. Солнце желтое страшнее

Я вижу каменное небо Над тусклой паутиной вод. В тисках постылого Эреба Душа томительно живет.

Может быть, это точка безумия, Может быть, это совесть твоя — Узел жизни, в котором мы узнаны И развязаны

Отверженное слово «мир» В начале оскорбленной эры; Светильник в глубине пещеры И воздух горных стран — эфир;

Холодок щекочет темя, И нельзя признаться вдруг, — И меня срезает время, Как скосило твой каблук.

Слух чуткий парус напрягает, Расширенный пустеет взор, И тишину переплывает Полночных птиц незвучный хор.

В огромном омуте прозрачно и темно, И томное окно белеет; А сердце, отчего так медленно оно И так упорно тяжелеет?

Мне жалко, что теперь зима И комаров не слышно в доме Но ты напомнила сама О легкомысленной соломе.

«Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит. Прозрачный стакан с ледяною водою. И в мир шоколада с румяной

Дано мне тело — что мне делать с ним, Таким единым и таким моим? За радость тихую дышать и жить Кого

Я ненавижу свет Однообразных звезд. Здравствуй, мой давний бред,- Башни стрельчатый рост! Кружевом, камень

Свежо раскинулась сирень, Ужо распустятся левкои, Обжора-жук ползёт на пень, И Жора мат получит вскоре.

Тёмных уз земного заточенья Я ничем преодолеть не мог, И тяжелым панцирем презренья Я окован с головы до ног.

Когда городская выходит на стогны луна, И медленно ей озаряется город дремучий, И ночь нарастает, унынья

В нашем кооперативе Яблоки всего красивей: Что ни яблоко — налив, Очень вкусный чернослив, Кадки с белою

Когда мозаик никнут травы И церковь гулкая пуста, Я в темноте, как змей лукавый, Влачусь к подножию креста.

Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок, Спокойной тяжестью,—

Только детские книги читать, Только детские думы лелеять, Все большое далеко развеять, Из глубокой печали восстать.

Вечер нежный. Сумрак важный. Гул за гулом. Вал за валом. И в лицо нам ветер влажный Бьет соленым покрывалом.

Заснула чернь. Зияет площадь аркой. Луной облита бронзовая дверь. Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой

Бесшумное веретено Отпущено моей рукою. И — мною ли оживлено — Переливается оно Безостановочной волною

За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей — Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья

— Как этих покрывал и этого убора Мне пышность тяжела средь моего позора! — Будет в каменной Трезене

— Я писать умею: отчего же Говорят, что буквы непохожи, Что не буквы у меня — кривули? С длинными хвостами загогули?

Я не слыхал рассказов Оссиана, Не пробовал старинного вина; Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии

Умывался ночью на дворе,- Твердь сияла грубыми звездами. Звездный луч — как соль на топоре, Стынет бочка

Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый керосин; Острый нож да хлеба каравай… Хочешь, примус

Он подаёт куда как скупо Свой воробьиный холодок — Немного нам, немного купам, Немного вишням на лоток.

Детский рот жуёт свою мякину, Улыбается, жуя, Словно щёголь, голову закину И щегла увижу я.

Как светотени мученик Рембрандт, Я глубоко ушел в немеющее время, И резкость моего горящего ребра Не

Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных. Жуют волы, и длится ожиданье, Последний час

Что поют часы-кузнечик. Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка,— Это красный шелк горит. Что зубами