Стихи Осипа Мандельштама

Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез. Ты вернулся сюда

Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца

Для резиновой калоши Настоящая беда, Если день – сухой, хороший, Если высохла вода. Ей всего на свете

Я наравне с другими Хочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожить. Не утоляет слово Мне пересохших

Где римский судия судил чужой народ, Стоит базилика,- и, радостный и первый, Как некогда Адам, распластывая

Когда б я уголь взял для высшей похвалы — Для радости рисунка непреложной,— Я б воздух расчертил на хитрые

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Нежнее нежного Лицо твоё, Белее белого Твоя рука, От мира целого Ты далека, И все твое — От неизбежного.

На этом диком страшном свете Ты, друг полночных похорон, В высоком строгом кабинете Самоубийцы — телефон!

Как светотени мученик Рембрандт, Я глубоко ушел в немеющее время, И резкость моего горящего ребра Не

Где лягушки фонтанов, расквакавшись И разбрызгавшись, больше не спят И, однажды проснувшись, расплакавшись

Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных. Жуют волы, и длится ожиданье, Последний час

Как кони медленно ступают, Как мало в фонарях огня! Чужие люди, верно, знают, Куда везут они меня.

Что поют часы-кузнечик. Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка,— Это красный шелк горит. Что зубами

Есть ценностей незыблемая ска́ла Над скучными ошибками веков. Неправильно наложена опала На автора возвышенных стихов.

Если утро зимнее темно, То холодное твое окно Выглядит, как старое панно: Зеленеет плющ перед окном;

1 Этот воздух пусть будет свидетелем — Дальнобойное сердце его — И в землянках всеядный и деятельный

Императорский виссон И моторов колесницы, — В черном омуте столицы Столпник-ангел вознесен.

Когда на площадях и в тишине келейной Мы сходим медленно с ума, Холодного и чистого рейнвейна Предложит

Сегодня ночью, не солгу, По пояс в тающем снегу Я шел с чужого полустанка, Гляжу — изба, вошел в сенцы

Не спрашивай: ты знаешь, Что нежность безотчетна И как ты называешь Мой трепет — все равно;

Когда в тёплой ночи замирает Лихорадочный Форум Москвы И театров широкие зевы Возвращают толпу площадям

Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова — Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо.

В лицо морозу я гляжу один: Он — никуда, я — ниоткуда, И всё утюжится, плоится без морщин Равнины дышащее чудо.

Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды — ресница. Изолгавшись на корню, Никого я не виню.

Кинематограф. Три скамейки. Сентиментальная горячка. Аристократка и богачка В сетях соперницы-злодейки.

Да, я лежу в земле, губами шевеля, Но то, что я скажу, заучит каждый школьник: На Красной площади всего

Люблю морозное дыханье И пара зимнего признанье: Я — это явь, явь — это явь! И мальчик, красный, как

С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни

Чуть мерцает призрачная сцена, Хоры слабые теней, Захлестнула шелком Мельпомена Окна храмины своей.

Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак!

Тянется лесом дороженька пыльная, Тихо и пусто вокруг. Родина, выплакав слезы обильные, Спит, и во сне

О свободе небывалой Сладко думать у свечи. — Ты побудь со мной сначала,— Верность плакала в ночи,— Только

Жил Александр Герцевич, Еврейский музыкант, — Он Шуберта наверчивал, Как чистый бриллиант. И всласть

Есть обитаемая духом Свобода — избранных удел. Орлиным зреньем, дивным слухом Священник римский уцелел.

Телохранитель был отравлен. В неравной битве изнемог, Обезображен, обесславлен, Футбола толстокожий бог.

Кто знает! Может быть, не хватит мне свечи — И среди бела дня останусь я в ночи; И, зернами дыша рассыпанного

Эта ночь непоправима, А у нас ещё светло. У ворот Иерусалима Солнце черное взошло. Солнце желтое страшнее

Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега

Я вздрагиваю от холода,- Мне хочется онеметь! А в небе танцует золото, Приказывает мне петь.

Я вижу каменное небо Над тусклой паутиной вод. В тисках постылого Эреба Душа томительно живет.

В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа. Нам пели Шуберта — родная колыбель! Шумела мельница, и в

Может быть, это точка безумия, Может быть, это совесть твоя — Узел жизни, в котором мы узнаны И развязаны

На меня нацелилась груша да черемуха — Силою рассыпчатой бьет меня без промаха. Кисти вместе с звездами

Когда удар с ударами встречается И надо мною роковой, Неутомимый маятник качается И хочет быть моей судьбой

Тёмных уз земного заточенья Я ничем преодолеть не мог, И тяжелым панцирем презренья Я окован с головы до ног.

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, С певучим именем вмешался, Но всё растаяло, и только слабый

Я к губам подношу эту зелень, Эту клейкую клятву листов, Эту клятвопреступную землю: Мать подснежников

Когда городская выходит на стогны луна, И медленно ей озаряется город дремучий, И ночь нарастает, унынья

За Паганини длиннопалым Бегут цыганскою гурьбой — Кто с чохом чех, кто с польским балом, А кто с венгерской немчурой.