Стихи Семена Кирсанова

Танки, танки, танки… Здравствуй, наша сталь! Под шатром знамен по мостовой московской грохотал, и шел

К Земле подходит Марс, планета красноватая. Бубнит военный марш, трезвонит медь набатная. В узле золотой

Зеркала — на стене. Зеркала — на столе. У тебя в портмоне, в антикварном старье. Не гляди! Отвернись!

Иду в аду. Дороги — в берлоги, топи, ущелья мзды, отмщенья. Врыты в трясины по шеи в терцинах, губы резинно

На новом радиусе у рельс метро я снова радуюсь: здесь так светло! Я будто еду путем сквозным в стихи

Теплотой меня пои, поле юга — родина. Губы нежные твои — красная смородина! Погляжу в твои глаза — голубой

Жизнь моя, ты прошла, ты прошла, ты была не пуста, не пошла. И сейчас еще ты, точно след, след ракетно

1 Кричал я всю ночь. Никто не услышал, никто не пришел. И я умер. 2 Я умер. Никто не услышал, никто не пришел.

Роза, сиделка и россыпь румянца. Тихой гвоздики в стакане цвет. Дальний полет фортепьянных романсов.

Что такое новаторство? Это, кажется мне, на бумаге на ватманской — мысль о завтрашнем дне. А стихи, или

Один я иду горами по влажному льду и снегу. Повыше есть на граните повисшие водопады и маленький дом

Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд! Тамбур в тамбур, буфер в буфер, дым об дым! В тихий шелест

Смерти больше нет. Смерти больше нет. Больше нет. Больше нет. Нет. Нет. Нет. Смерти больше нет.

По-моему, пора кончать скучать, по-моему, пора начать звучать, стучать в ворота, мчать на поворотах

Наши части отошли к лесу после боя. Дорогую горсть земли я унес с собою. Мина грохнулась, завыв, чернозем

Мой родной, мой земной, мой кружащийся шар! Солнце в жарких руках, наклонясь, как гончар, вертит влажную

Жил-был — я. (Стоит ли об этом?) Шторм бил в мол. (Молод был и мил…) В порт плыл флот. (С выигрышным

На паре крыл (и мне бы! и мне бы!) корабль отплыл в открытое небо. А тень видна на рыжей равнине, а крик

Гостиничные окна светятся. Метель. Пластинка радиолы вертится для двух. Метель. Вот налетит и сдвинется отель.

Холодный, зимний воздух в звездах, с вечерними горами в раме, с проложенного ближней лыжней, с негромким

Жил да был Телефон Телефонович. Черномаз целиком, вроде полночи. От него провода телефонные, голосами

Грифельные доски, парты в ряд, сидят подростки, сидят — зубрят: «Четырежды восемь — тридцать два».

О, город родимый! Приморская улица, где я вырастал босяком голоштанным, где ночью одним фонарем караулятся

Расчлененные в скобках подробно, эти формулы явно мертвы. Узнаю: эта линия — вы! Это вы, Катерина Петровна!

Скоро в снег побегут струйки, скоро будут поля в хлебе. Не хочу я синицу в руки, а хочу журавля в небе.

Я дома не был год. Я не был там сто лет. Когда ж меня вернул железный круг колес — записку от судьбы

Я год простоял в грозе, расшатанный, но не сломленный. Рубанок, сверло, резец — поэзия, ремесло мое!

Tre Cime de Lavaredo — Три Зуба Скалистой Глыбы стоят над верхами елей. Но поезд не может медлить — он

Сказали мне, что я стонал во сне. Но я не слышал, я не знал, что я стонал во сне. Я не видал ни снов

На снег-перевал по кручам дорог Кавказ-караван взобрался и лег. Я снег твой люблю и в лед твой влюблюсь

Умоляют, просят: — Полно, выпей, вытерпи, позволь, ничего, не будет больно…— Вдруг, как молния,— боль!

Лесом в гору, налево от ленты шоссе: лесом заняты Альпы, деревьями в снежной красе. Друг на друга идут

Моросит на Маросейке, на Никольской колется… Осень, осень-хмаросейка, дождь ползет околицей.

Поезд с грохотом прошел, и — ни звука. С головою в снег ушли Доломиты. Ниже — сводчатый пролет виадука.

Семафор перстом указательным показал на вокзал у Казатина. И по шпалам пошла, и по шпалам пошла в путь

Шла по улице девушка. Плакала. Голубые глаза вытирала. Мне понятно — кого потеряла. Дорогие прохожие!

Я пришел двумя часами раньше и прошел двумя верстами больше. Рядом были сосны-великанши, под ногами снеговые толщи.

Владимиру Маяковскому Быстроходная яхта продрала бока, растянула последние жилки и влетела в открытое

Колокола. Коллоквиум колоколов. Зарево их далекое оволокло. Гром. И далекая молния. Сводит земля красные

Лес окрылен, веером — клен. Дело в том, что носится стон в лесу густом золотом… Это — сентябрь, вихри

Я пил парное далеко тумана с белым небом, как пьют парное молоко в стакане с белым хлебом. И я опять

Речь — зимостойкая семья. Я, в сущности, мичуринец. Над стебельками слов — моя упорная прищуренность.

Человек стоял и плакал, комкая конверт. В сто ступенек эскалатор вез его наверх. К подымавшимся колоннам

Владимиру Маяковскому Бой быков! Бой быков! Бой! Бой! Прошибайте проходы головой! Сквозь плакаты, билеты

Еще закрыт горой рассвет, закрашен черным белый свет. Но виден среди Альп в просвет дневного спектра

Счастье — быть частью материи, жить, где нить нижут бактерии; жить, где жизнь выжить надеется, жить

Нет проще рева львов и шелеста песка. Ты просто та любовь, которую искал. Ты — просто та, которую искал

Я надел в сентябре ученический герб, и от ветра деревьев, от веток и верб я носил за собою клеенчатый

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам. Откройся, Сезам! Я тебя очень прошу — откройся, Сезам!

Это было написано начерно, а потом уже переиначено (поре-и, пере-на, пере-че, пере-но…) — перечеркнуто