Стихи Набокова Владимира
О, светлый голос, чуть печальный, слыхал я прежде отзвук твой, пугливый, ласково-хрустальный, в тени
За полночь потушив огонь мой запоздалый, в притворном забытьи покоюсь я, бывало, и вот, преодолев ревнивый
Пускай все горестней и глуше уходит мир в стальные сны… Мы здесь одни, и наши души одной весной убелены.
Я видел, за тобой шел юноша, похожий на многих; знал я все: походку, трубку, смех. Да и таких, как ты
Какое сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной
Когда из родины звенит нам сладчайший, но лукавый слух, не празднословно, не молитвам мой предается скорбный дух.
Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо бьет в очи этот блеск
Я вылепил из снега великана, дал жизнь ему и в ночь на Рождество к тебе, в поля, через моря тумана, я
На фабрике немецкой, вот сейчас,- Дай рассказать мне, муза, без волненья! на фабрике немецкой, вот сейчас
Есть в одиночестве свобода, и сладость — в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих.
Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели.
Как жадно, затая дыханье, склоня колена и плеча, напьюсь я хладного сверканья из придорожного ключа.
Живи, звучи, не поминай о чуде,- но будет день: войду в твой скромный дом, твой смех замрет, ты встанешь
Катится небо, дыша и блистая… Вот он — дар Божий, бери не бери! Вот она — воля, босая, простая, холод
В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной, где рояль уснул средь узорных теней, опустив ресницы, ты вышла
Большие липы, шатаясь, пели… Мне больно было взглянуть назад… Там осень грелась в моём апреле, — Всё
В снегах полуночной пустыни мне снилась матерь всех берез, и кто-то — движущийся иней — к ней тихо шел
О, как ты рвешься в путь крылатый, безумная душа моя, из самой солнечной палаты в больнице светлой бытия!
Мой календарь полуопалый пунцовой цифрою зацвёл; на стекла пальмы и опалы мороз колдующий навёл.
И видел я: стемнели неба своды, и облака прервали свой полет, и времени остановился ход… Все замерло.
Простая песня, грусть простая, меж дальних веток блеск реки, жужжат так густо, пролетая, большие майские жуки.
Среди обугленных развалин, средь унизительных могил — не безнадежен, не печален, но полон жизни, полон
Люблю я световые балаганы все безнадежнее и все нежней. Там сложные вскрываются обманы простым подслушиваньем у дверей.
Что нужно сердцу моему, чтоб быть счастливым? Так немного… Люблю зверей, деревья, Бога, и в полдень луч
Тоска, и тайна, и услада… Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты.
Колоколов напев узорный, волненье мартовского дня, в спирту зеленом чёртик чёрный, и пестрота, и толкотня
О чем я думаю? О падающих звездах… Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух, алмазною стезей прорезывает
Плясать на льду учился он у музы, у зимней Терпсихоры… Погляди: открытый лоб, и черные рейтузы, и огонек
Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь, как черный этот сад, и дальний плеск волны, и в небе облачном
Великий выход на чужбину, как дар божественный, ценя, веселым взглядом мир окину, отчизной ставший для меня.
Ты многого, слишком ты многого хочешь! Тоскливо и жадно любя, напрасно ты грезам победу пророчишь, когда
Склонясь над чашею прозрачной — над чашей озера жемчужной, три кипариса чудно-мрачно шумят в лазури ночи южной.
Когда в приморском городке, средь ночи пасмурной, со скуки окно откроешь, вдалеке прольются шепчущие звуки.
Часы на башне распевали над зыбью ртутною реки, и в безднах улиц возникали, как капли крови, огоньки.
Все окна открыв, опустив занавески, ты в зале роялю сказала: живи! Как легкие крылья во мраке и блеске
Нас мало — юных, окрыленных, не задохнувшихся в пыли, еще простых, еще влюбленных в улыбку детскую земли.
Для состязаний быстролетных на том белеющем холму вчера был скат на сваях плотных сколочен.
Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний… Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне
Пустяк — названье мачты, план — и следом за чайкою взмывает жизнь моя, и человек на палубе, под пледом
Под тонкою луной, в стране далекой, древней, так говорил поэт смеющейся царевне: Напев сквозных цикад
Ища сокровищ позабытых и фараоновых мощей, ученый в тайниках разрытых набрел на груду кирпичей, среди
За громадные годы изгнанья, вся колючим жаром дыша, исходила ты мирозданья, о, косматая наша душа.
Пожаром яростного крапа маячу в травяной глуши, где дышит след и росный запах твоей промчавшейся души.
Нам, потонувшим мореходам, похороненным в глубине под вечно движущимся сводом, являлся старый порт во
О, любовь, ты светла и крылата,- но я в блеске твоем не забыл, что в пруду неизвестном когда-то я простым
Круглогривый, тяжелый, суконцем подбитый, шахматный конь в коробке уснул,— а давно ли, давно ли в пивной
В миру фотограф уличный, теперь же царь и поэт, парнасский самодержец (который год сидящий взаперти)
Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжён и вырублены рощи, где моя туманилась
Я знаю: пройден путь разлуки и ненастья, И тонут небеса в сирени голубой, И тонет день в лучах, и тонет
Поляны окропил холодный свет луны. Чернеющая тень и пятна белизны застыли на песке. В небесное сиянье