Стихи Набокова Владимира
О, светлый голос, чуть печальный, слыхал я прежде отзвук твой, пугливый, ласково-хрустальный, в тени
Ты многого, слишком ты многого хочешь! Тоскливо и жадно любя, напрасно ты грезам победу пророчишь, когда
Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь, как черный этот сад, и дальний плеск волны, и в небе облачном
На кладбище солнце, сирень и березки и капли дождя на блестящих крестах. Местами отлипли сквозные полоски
Великий выход на чужбину, как дар божественный, ценя, веселым взглядом мир окину, отчизной ставший для меня.
В хрустальный шар заключены мы были, и мимо звезд летели мы с тобой, стремительно, безмолвно мы скользили
Под тонкою луной, в стране далекой, древней, так говорил поэт смеющейся царевне: Напев сквозных цикад
Сонет Как сон, летит дорога, и ребром встаёт луна за горною вершиной. С моею чёрной гоночной машиной
Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний… Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне
На черный бархат лист кленовый я, как святыню, положил: лист золотой с пыльцой пунцовой между лиловых
Пустяк — названье мачты, план — и следом за чайкою взмывает жизнь моя, и человек на палубе, под пледом
Он на трясине был построен средь бури творческих времен: он вырос — холоден и строен, под вопли нищих похорон.
Я знаю: пройден путь разлуки и ненастья, И тонут небеса в сирени голубой, И тонет день в лучах, и тонет
Вдали от берега, в мерцании морском, я жадной глубиной был сладостно влеком. Я видел небосвод сквозь
В миру фотограф уличный, теперь же царь и поэт, парнасский самодержец (который год сидящий взаперти)
Мой друг, я искренно жалею того, кто, в тайной слепоте, пройдя всю длинную аллею, не мог приметить на
Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжён и вырублены рощи, где моя туманилась
Ко мне, туманная Леила! Весна пустынная, назад! Бледно-зеленые ветрила дворцовый распускает сад.
За дымкой ладана иконы на стене. Певучие слова. Болезненность свечей. Старушки грустные в платочках.
Я вылепил из снега великана, дал жизнь ему и в ночь на Рождество к тебе, в поля, через моря тумана, я
Я занят странными мечтами в часы рассветной полутьмы: что, если б Пушкин был меж нами — простой изгнанник, как и мы?
На фабрике немецкой, вот сейчас,- Дай рассказать мне, муза, без волненья! на фабрике немецкой, вот сейчас
Разгорается высь, тает снег на горе. Пробудись, отзовись, говори о заре. Тает снег на горе пред пещерой
Есть в одиночестве свобода, и сладость — в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих.
Нищетою необычной на чужбине дорожу. Утром в ратуше кирпичной за конторкой не сижу. Где я только не шатаюсь
В снегах полуночной пустыни мне снилась матерь всех берез, и кто-то — движущийся иней — к ней тихо шел
Ночь дана, чтоб думать и курить и сквозь дым с тобою говорить. Хорошо… Пошуркивает мышь, много звезд
О, как ты рвешься в путь крылатый, безумная душа моя, из самой солнечной палаты в больнице светлой бытия!
Разбились облака. Алмазы дождевые, сверкая, капают то тише, то быстрей с благоухающих, взволнованных ветвей.
Мой календарь полуопалый пунцовой цифрою зацвёл; на стекла пальмы и опалы мороз колдующий навёл.
Только ёлочки упрямы — зеленеют — то во мгле, то на солнце. Пахнут рамы свежим клеем, на стекле перламутровый
Колоколов напев узорный, волненье мартовского дня, в спирту зеленом чёртик чёрный, и пестрота, и толкотня
Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих.
О чем я думаю? О падающих звездах… Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух, алмазною стезей прорезывает
Любимы ангелами всеми, толпой глядящими с небес, вот люди зажили в Эдеме,- и был он чудом из чудес.
Плясать на льду учился он у музы, у зимней Терпсихоры… Погляди: открытый лоб, и черные рейтузы, и огонек
И снова, как в милые годы тоски, чистоты и чудес, глядится в безвольные воды румяный редеющий лес.
Все окна открыв, опустив занавески, ты в зале роялю сказала: живи! Как легкие крылья во мраке и блеске
Как пахнет липой и сиренью как золотеет серп луны! Неторопливо, тень за тенью, подходят сумерки весны.
Нас мало — юных, окрыленных, не задохнувшихся в пыли, еще простых, еще влюбленных в улыбку детскую земли.
Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать, и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать.
Для состязаний быстролетных на том белеющем холму вчера был скат на сваях плотных сколочен.
И снова, как в милые годы тоски, чистоты и чудес, глядится в безвольные воды румяный редеющий лес.
Нам, потонувшим мореходам, похороненным в глубине под вечно движущимся сводом, являлся старый порт во
Как часто, как часто я в поезде скором сидел и дивился плывущим просторам и льнул ко стеклу холодеющим лбом!
О, любовь, ты светла и крылата,- но я в блеске твоем не забыл, что в пруду неизвестном когда-то я простым
Пахнуло с восходом огромной луны сладчайшею свежестью в плечи весны. Колеблясь, колдуя в лазури ночной
Круглогривый, тяжелый, суконцем подбитый, шахматный конь в коробке уснул,— а давно ли, давно ли в пивной
Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо бьет в очи этот блеск
Тень за тенью бежит — не догонит, вдоль по стенке… Лежи, не ворчи. Стонет ветер? И пусть себе стонет.