Стихи Набокова Владимира

О, светлый голос, чуть печальный, слыхал я прежде отзвук твой, пугливый, ласково-хрустальный, в тени

Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели.

Мне так просто и радостно снилось: ты стояла одна на крыльце и рукой от зари заслонилась, а заря у тебя на лице.

Как жадно, затая дыханье, склоня колена и плеча, напьюсь я хладного сверканья из придорожного ключа.

Среди вельмож времен Елизаветы и ты блистал, чтил пышные заветы, и круг брыжей, атласным серебром обтянутая

Живи, звучи, не поминай о чуде,- но будет день: войду в твой скромный дом, твой смех замрет, ты встанешь

Ничем не смоешь подписи косой судьбы на человеческой ладони, ни грубыми трудами, ни росой всех аравийских

И видел я: стемнели неба своды, и облака прервали свой полет, и времени остановился ход… Все замерло.

Сложим крылья наших видений. Ночь. Друг на друга дома углами валятся. Перешиблены тени. Фонарь — сломанное пламя.

Простая песня, грусть простая, меж дальних веток блеск реки, жужжат так густо, пролетая, большие майские жуки.

На сумрачном вокзале по ночам торжественно и пусто, как в соборе,— но вот вдали вздохнуло словно море

Среди обугленных развалин, средь унизительных могил — не безнадежен, не печален, но полон жизни, полон

При луне, когда косую крышу лижет металлический пожар, из окна случайного я слышу сладкий и пронзительный

Забудешь ты меня, как эту ночь забудешь, как черный этот сад, и дальний плеск волны, и в небе облачном

На кладбище солнце, сирень и березки и капли дождя на блестящих крестах. Местами отлипли сквозные полоски

Великий выход на чужбину, как дар божественный, ценя, веселым взглядом мир окину, отчизной ставший для меня.

В хрустальный шар заключены мы были, и мимо звезд летели мы с тобой, стремительно, безмолвно мы скользили

Ты многого, слишком ты многого хочешь! Тоскливо и жадно любя, напрасно ты грезам победу пророчишь, когда

Сонет Как сон, летит дорога, и ребром встаёт луна за горною вершиной. С моею чёрной гоночной машиной

Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний… Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне

На черный бархат лист кленовый я, как святыню, положил: лист золотой с пыльцой пунцовой между лиловых

Пустяк — названье мачты, план — и следом за чайкою взмывает жизнь моя, и человек на палубе, под пледом

Он на трясине был построен средь бури творческих времен: он вырос — холоден и строен, под вопли нищих похорон.

Под тонкою луной, в стране далекой, древней, так говорил поэт смеющейся царевне: Напев сквозных цикад

Вдали от берега, в мерцании морском, я жадной глубиной был сладостно влеком. Я видел небосвод сквозь

В миру фотограф уличный, теперь же царь и поэт, парнасский самодержец (который год сидящий взаперти)

Мой друг, я искренно жалею того, кто, в тайной слепоте, пройдя всю длинную аллею, не мог приметить на

Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжён и вырублены рощи, где моя туманилась

Ко мне, туманная Леила! Весна пустынная, назад! Бледно-зеленые ветрила дворцовый распускает сад.

Я знаю: пройден путь разлуки и ненастья, И тонут небеса в сирени голубой, И тонет день в лучах, и тонет

Я вылепил из снега великана, дал жизнь ему и в ночь на Рождество к тебе, в поля, через моря тумана, я

Я занят странными мечтами в часы рассветной полутьмы: что, если б Пушкин был меж нами — простой изгнанник, как и мы?

На фабрике немецкой, вот сейчас,- Дай рассказать мне, муза, без волненья! на фабрике немецкой, вот сейчас

Разгорается высь, тает снег на горе. Пробудись, отзовись, говори о заре. Тает снег на горе пред пещерой

Есть в одиночестве свобода, и сладость — в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих.

За дымкой ладана иконы на стене. Певучие слова. Болезненность свечей. Старушки грустные в платочках.

В снегах полуночной пустыни мне снилась матерь всех берез, и кто-то — движущийся иней — к ней тихо шел

Ночь дана, чтоб думать и курить и сквозь дым с тобою говорить. Хорошо… Пошуркивает мышь, много звезд

О, как ты рвешься в путь крылатый, безумная душа моя, из самой солнечной палаты в больнице светлой бытия!

Разбились облака. Алмазы дождевые, сверкая, капают то тише, то быстрей с благоухающих, взволнованных ветвей.

Мой календарь полуопалый пунцовой цифрою зацвёл; на стекла пальмы и опалы мороз колдующий навёл.

Нищетою необычной на чужбине дорожу. Утром в ратуше кирпичной за конторкой не сижу. Где я только не шатаюсь

Колоколов напев узорный, волненье мартовского дня, в спирту зеленом чёртик чёрный, и пестрота, и толкотня

Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих.

О чем я думаю? О падающих звездах… Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух, алмазною стезей прорезывает

Любимы ангелами всеми, толпой глядящими с небес, вот люди зажили в Эдеме,- и был он чудом из чудес.

Плясать на льду учился он у музы, у зимней Терпсихоры… Погляди: открытый лоб, и черные рейтузы, и огонек

Только ёлочки упрямы — зеленеют — то во мгле, то на солнце. Пахнут рамы свежим клеем, на стекле перламутровый

Все окна открыв, опустив занавески, ты в зале роялю сказала: живи! Как легкие крылья во мраке и блеске

Как пахнет липой и сиренью как золотеет серп луны! Неторопливо, тень за тенью, подходят сумерки весны.