Стихи Набокова Владимира
О, светлый голос, чуть печальный, слыхал я прежде отзвук твой, пугливый, ласково-хрустальный, в тени
Я вылепил из снега великана, дал жизнь ему и в ночь на Рождество к тебе, в поля, через моря тумана, я
Я занят странными мечтами в часы рассветной полутьмы: что, если б Пушкин был меж нами — простой изгнанник, как и мы?
На фабрике немецкой, вот сейчас,- Дай рассказать мне, муза, без волненья! на фабрике немецкой, вот сейчас
Разгорается высь, тает снег на горе. Пробудись, отзовись, говори о заре. Тает снег на горе пред пещерой
Есть в одиночестве свобода, и сладость — в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меда я заключаю в стих.
За дымкой ладана иконы на стене. Певучие слова. Болезненность свечей. Старушки грустные в платочках.
В снегах полуночной пустыни мне снилась матерь всех берез, и кто-то — движущийся иней — к ней тихо шел
Ночь дана, чтоб думать и курить и сквозь дым с тобою говорить. Хорошо… Пошуркивает мышь, много звезд
О, как ты рвешься в путь крылатый, безумная душа моя, из самой солнечной палаты в больнице светлой бытия!
Разбились облака. Алмазы дождевые, сверкая, капают то тише, то быстрей с благоухающих, взволнованных ветвей.
Мой календарь полуопалый пунцовой цифрою зацвёл; на стекла пальмы и опалы мороз колдующий навёл.
Нищетою необычной на чужбине дорожу. Утром в ратуше кирпичной за конторкой не сижу. Где я только не шатаюсь
Колоколов напев узорный, волненье мартовского дня, в спирту зеленом чёртик чёрный, и пестрота, и толкотня
Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих.
О чем я думаю? О падающих звездах… Гляди, вон там одна, беззвучная, как дух, алмазною стезей прорезывает
Любимы ангелами всеми, толпой глядящими с небес, вот люди зажили в Эдеме,- и был он чудом из чудес.
Плясать на льду учился он у музы, у зимней Терпсихоры… Погляди: открытый лоб, и черные рейтузы, и огонек
Только ёлочки упрямы — зеленеют — то во мгле, то на солнце. Пахнут рамы свежим клеем, на стекле перламутровый
Все окна открыв, опустив занавески, ты в зале роялю сказала: живи! Как легкие крылья во мраке и блеске
Как пахнет липой и сиренью как золотеет серп луны! Неторопливо, тень за тенью, подходят сумерки весны.
Нас мало — юных, окрыленных, не задохнувшихся в пыли, еще простых, еще влюбленных в улыбку детскую земли.
Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать, и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать.
Для состязаний быстролетных на том белеющем холму вчера был скат на сваях плотных сколочен.
И снова, как в милые годы тоски, чистоты и чудес, глядится в безвольные воды румяный редеющий лес.
Нам, потонувшим мореходам, похороненным в глубине под вечно движущимся сводом, являлся старый порт во
Как часто, как часто я в поезде скором сидел и дивился плывущим просторам и льнул ко стеклу холодеющим лбом!
О, любовь, ты светла и крылата,- но я в блеске твоем не забыл, что в пруду неизвестном когда-то я простым
Пахнуло с восходом огромной луны сладчайшею свежестью в плечи весны. Колеблясь, колдуя в лазури ночной
Круглогривый, тяжелый, суконцем подбитый, шахматный конь в коробке уснул,— а давно ли, давно ли в пивной
И снова, как в милые годы тоски, чистоты и чудес, глядится в безвольные воды румяный редеющий лес.
Тень за тенью бежит — не догонит, вдоль по стенке… Лежи, не ворчи. Стонет ветер? И пусть себе стонет.
Какое сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной
Слова — мучительные трубы, гремящие в глухом лесу,- следят, перекликаясь грубо, куда я пламя пронесу.
Когда из родины звенит нам сладчайший, но лукавый слух, не празднословно, не молитвам мой предается скорбный дух.
Цветет миндаль на перекрестке, Мерцает дымка над горой, Бегут серебряные блестки По глади моря голубой.
Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колонн, так сочно, так упрямо бьет в очи этот блеск
Стоишь ли, смотришь ли с балкона, деревья ветер гнёт и сам шалеет от игры, от звона с размаху хлопающих рам.
Катится небо, дыша и блистая… Вот он — дар Божий, бери не бери! Вот она — воля, босая, простая, холод
В той чаще, где тысяча ягод краснели, как точки огня, мы двое играли; он на год, лишь на год был старше меня.
В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной, где рояль уснул средь узорных теней, опустив ресницы, ты вышла
Ты видишь перстень мой? За звёзды, за каменья, горящие на дне, в хрустальных тайниках, и на заломленных
Большие липы, шатаясь, пели… Мне больно было взглянуть назад… Там осень грелась в моём апреле, — Всё
Если вьётся мой стих, и летит, и трепещет, как в лазури небес облака, если солнечный звук так стремительно
Люблю я световые балаганы все безнадежнее и все нежней. Там сложные вскрываются обманы простым подслушиваньем у дверей.
Был грозен волн полночный рев… Семь девушек на взморье ждали невозвратившихся челнов и, руки заломив, рыдали.
Что нужно сердцу моему, чтоб быть счастливым? Так немного… Люблю зверей, деревья, Бога, и в полдень луч
По саду бродишь и думаешь ты. Тень пролилась на большие цветы. Звонкою ночью у ветра спроси: так же ль
Тоска, и тайна, и услада… Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты.
Еще безмолвствую и крепну я в тиши. Созданий будущих заоблачные грани еще скрываются во мгле моей души