Стихи Ярослава Смелякова

Вдоль маленьких домиков белых акация душно цветет. Хорошая девочка Лида на улице Южной живет.

Если я заболею, к врачам обращаться не стану, Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите

Кладбище паровозов. Ржавые корпуса. Трубы полны забвенья, свинчены голоса. Словно распад сознанья — полосы и круги.

Петр, Петр, свершились сроки. Небо зимнее в полумгле. Неподвижно бледнеют щеки, и рука лежит на столе

Я напишу тебе стихи такие, каких еще не слышала Россия. Такие я тебе открою дали, каких и марсиане не

Прощайте, милая Катюша. Мне грустно, если между дел я вашу радостную душу рукой нечаянно задел.

Любил я утром раньше всех зимой войти под крышу эту, когда еще ударный цех чуть освещен дежурным светом.

Как моряки встречаются на суше, когда-нибудь, в пустынной полумгле, над облаком столкнутся наши души

Сегодня в утреннюю пору, когда обычно даль темна, я отодвинул набок штору и молча замер у окна.

Я на всю честную Русь заявил, смелея, что к врачам не обращусь, если заболею. Значит, сдуру я наврал

Происходило это, как ни странно, не там, где бьет по берегу прибой, не в Дании старинной и туманной

Вот женщина, которая, в то время как я забыл про горести свои, легко несет недюжинное бремя моей печали

На мыльной кобыле летит гонец: «Король поручает тебе, кузнец, сработать из тысячи тысяч колец платье

Позабыты шахматы и стирка, брошены вязанье и журнал. Наша взбудоражена квартирка: Галя собирается на бал.

В газете каждой их ругают весьма умело и умно, тех человеков, что играют, придя с работы, в домино.

Солнечный свет. Перекличка птичья. Черемуха — вот она, невдалеке. Сирень у дороги. Сирень в петличке.

Давным-давно, ещё до появленья, Я знал тебя, любил тебя и ждал. Я выдумал тебя, моё стремленье, Моя печаль

Что мне, красавицы, ваши роскошные тряпки, ваша изысканность, ваши духи и белье?— Ксения Некрасова в

Твое письмо пришло без опозданья, и тотчас — не во сне, а наяву — как младший лейтенант на спецзаданье

У бедной твоей колыбели, еще еле слышно сперва, рязанские женщины пели, роняя, как жемчуг, слова.

Померк за спиною вагонный пейзаж. В сиянье лучей золотящих заправлен автобус, запрятан багаж в пыльный

Утром, вставя ногу в стремя,– ах, какая благодать!– ты в теперешнее время умудрился доскакать.

Мальчики, пришедшие в апреле в шумный мир журналов и газет, здорово мы все же постарели за каких-то три

Не на пляже и не на «зиме», не у входа в концертный зал,– я глазами тебя своими в тесной кухоньке увидал.

Был учитель высоким и тонким, с ястребиной сухой головой, жил один, как король, в комнатенке на втором

Валентиной Климовичи дочку назвали. Это имя мне дорого — символ любви. Валентина Аркадьевна.

Вы родня мне по крови и вкусу, по размаху идей и работ, белорусы мои, белорусы, трудовой и веселый народ.

Уместно теперь рассказать бы, вернувшись с поездки домой, как в маленьком городе свадьба по утренней

Прокламация и забастовка, Пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала жидовка Комиссаркой гражданской войны.

Много лет и много дней назад жил в зеленой Франции аббат. Он великим сердцеедом был. Слушая, как пели

Ты мне сказал, небрежен и суров, что у тебя — отрадное явленье!- есть о любви четыреста стихов, а у меня

Я не о тех золотоглавых певцах отеческой земли, что пили всласть из чаши славы и в антологии вошли.

Здравствуй, Пушкин! Просто страшно это — словно дверь в другую жизнь открыть — мне с тобой, поэтом всех

Из поэтовой мастерской, не теряясь в толпе московской, шел по улице по Тверской с толстой палкою Маяковский.

Живя свой век грешно и свято, недавно жители земли, придумав фотоаппараты, залог бессмертья обрели. Что зеркало!

У моей двоюродной сестрички твердый шаг и мягкие косички. Аккуратно платьице пошито. Белым мылом лапушки помыты.

Средь слабых луж и предвечерних бликов, на станции, запомнившейся мне, две девочки с лукошком земляники

В буре электрического света умирает юная Джульетта. Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит.

С тех самых пор, как был допущен в ряды словесности самой, я все мечтал к тебе, как Пущин, приехать утром и зимой.

Так повелось, что в серебре метели, в глухой тиши декабрьских вечеров, оставив лес, идут степенно ели

Тихо прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и

Под утро мирно спит столица, сыта от снеди и вина. И дочь твоя в императрицы уже почти проведена.

Идёт слепец по коридору, Тая секрет какой-то свой, Как шёл тогда, в иную пору, Армейским посланный дозором

В Миссолунгской низине, меж каменных плит, сердце мертвое Байрона ночью стучит. Партизанами Греции погребено

Сутулый, больной, бритолицый, уже не боясь ни черта, по улицам зимней столицы иду, как Иван Калита.

Нам время не даром дается. Мы трудно и гордо живем. И слово трудом достается, и слава добыта трудом.

Здесь две красотки, полным ходом делясь наличием идей, стоят за новым переводом от верных северных мужей.

Вот опять ты мне вспомнилась, мама, и глаза твои, полные слез, и знакомая с детства панама на венке поредевших волос.

И современники, и тени в тиши беседуют со мной. Острее стало ощущенье Шагов Истории самой. Она своею

Не позабылося покуда и, надо думать, навсегда, как мы встречали Вас оттуда и провожали Вас туда.