Стихи Ольги Седаковой

Когда говорю я: помилуй! люблю… − я небом лукавлю, гортанью кривлю. Но странная ласка стоит без касанья.

Ты развернешься в расширенном сердце страданья, дикий шиповник, о, ранящий сад мирозданья. Дикий шиповник

Преданья о подвижниках похожи на платье внутреннее кожи. И сердце слабое себя не узнаёт, в огромных складках пропадая.

Бесконечное скажут поэты. Живописец напишет конец. Но о том, что не то и не это, из-за двери тяжелого

До свиданья, друг мой, до свиданья. С. Есенин Или новость – смерть, и мы не скажем сами: все другое больше

…И мы пошли. – Maestro mio саrо, padre dolcissimo, segnor e duca¹ ! Ни шагу дальше, в области кошмара!

Когда мы решаемся ступить, не зная, что нас ждет, на вдохновенья пустой корабль, на плохо связанный плот

Американка в двадцать лет… Молодые люди умирают на далеких войнах, в автокатастрофах, от передозировки

Да, мой господин, и душа для души – не врач и не умная стража (ты слышишь, как струны мои хороши?

Только время доходит сюда − и тогда только жалость свистит над травою. Как давно я лежу! ни огня, ни следа.

1 Синица на изгороди. Проталина на бугре. В вязаной рукавице обогретая денежка! Вот что: можно пойти

Среди путей, врученных сердцу, есть путь, пробитый в оны дни: переселенцы, погорельцы и все, кто ходит

Ни ангела, звучащего, как щель, ни галилейскую свирель ученика и ни святого, в мире пожившего, как струны

Печаль таинственна, и сила глубока. Семь тысяч лет в какой-нибудь долине она лежала, и когтями ледника

Над просохшими крышами и среди луговой худобы в ожиданье неслышимой объявляющей счастье трубы все колеблется

Tuba mirum spargens sonum…¹ 1 Подлец ворует хлопок. На неделе постановили, что тискам и дрели пора учить

Неужели и мы, как все, как все расстанемся? Знающие кое-что о страсти быстрее конца, знающие кое-что

Здесь, где Вы так и не побывали, Доналд, в этой стране, которую Вы так любили и от которой у нас ноет

Две книги я несу, безмерно уходя, но не путем ожесточенья – дорогой милости, явлением дождя, пережиданием значенья.

Памяти Сергея Морозова и Леонида Губанова 1 Ты становится вы, вы все, они. Над концами их, над самоубийством

В час молчания птиц и печали бессловесных растений и рыб различается зыбки качанье и веревок раскачанных скрип.

Ты сад, ты сад патрицианский, ты мрамор, к сердцу привитой, шумишь над снящейся водой, над юностью медитерранской

1. Женщина у зеркала Не снизу, а как из-за некоей двери, полурастворенной в святящийся зал, из верных

I Где высота сама себя играет на маленьком органе деревенском и на глазах лазурь изображает, но голосом

1 Существованье – смутное стекло. Военный марш или роман Лакло, или трактат о фауне озер – мне все равно.

Пруд говорит: были бы у меня руки и голос, как бы я любил тебя, как лелеял. Люди, знаешь, жадны и всегда

1 Старец из пустыни Сенаарской в дом приходит царский: он и врач, он и перекупщик самоцветов.

Когда они умирают или приближаются к смерти, мои споры с ними кончаются, и теперь я на их стороне.

Ночью к нам в гости – башни китайские: кремлевские бойницы на прищур остры. Отряхнули на соборы яблочки

Бабушке Ты гулюшки над старой люлькой, где дети нянчили детей, яйцо с наклёванной скорлупкой, и дух и

О прошедшем ни слова. Но, сердце, куда мы пойдем из гостей запоздалых, из темной целебной теплицы?

Триптих из баллады, канцоны и баллады I. Проводы Памяти Михаила Хинского Из тайных слез, из их копилки

I Когда, прекрасный кот, ты пробуешь в окне пространства опытность и силу, внутри как свет зажгут и размахнут

На востоке души, где-то возле блаженных Аравий, в турмалиновых гнездах, откуда птенцов воровали, и летающих

1 Поэт есть тот, кто хочет то, что все хотят хотеть: допустим, на шоссе винтообразный вихрь и черный

Падая, не падают, окунаются в воду и не мокнут длинные рукава деревьев. Деревья мои старые – пагоды, дороги!

– С детских лет, – писала Хильдегарда, – а теперь мне семьдесят, отец, и должно быть, легкими шагами

Кто говорит, щурится, лепечет, мигает за этой невыносимой сиренью, полоумной от красоты, а ночью включит

В двух шагах от притворенной двери в детскую, за щель шепчут стайкой оперенной в крыльях высохших плащей.

Неужели, Мария, только рамы скрипят, только стекла болят и трепещут? Если это не сад – разреши мне назад

Однажды, когда я умру до конца и белый день опадет с лица, услышу я, как спросонок: по тонким дранкам

О жизни линялой, о блюдце разбитом, о лестнице шаткой… А там, говорит, темнота, но она не мешает, она

То в теплом золоте, в широких переплетах, а то в отрепье дорогом ты глаз кормилица, как ласточка, крылатых

Ветер прощанья подходит и судит. Видит едва ли и слышит едва. И, как не знавшие грамоте люди, мы повторяем

ПОСВЯЩЕНИЕ Помни, говорю я, помни, помни, говорю и плачу: все покинет, все переменится и сама надежда убивает.

1 Для кого приходит радость, для кого приходит горе – ни тому и ни другому мы не будем удивляться и завидовать не будем.

Там, на горе, у которой в коленях последняя хижина, а выше никто не хаживал; лба которой не видывали

Боковые башни, вежи, шпили, каменная темнота. Все труды, которые любили или замышляли на века – никель

«Не так даю, как мир дает», не так: всё, и сразу, и без размышлений, без требований благодарности или

Непонятные дети, и холод, и пряжа, конский след и неведомый снег говорили: у вас – мы не знаем, у нас