Стихи Рыжего Бориса

Когда в подъездах закрывают двери и светофоры смотрят в небеса, я перед сном гуляю в этом сквере, с завидной

С антресолей достану «ТТ», покручу-поверчу — я ещё поживу и т.д., а пока не хочу этот свет покидать

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь, в белом плаще английском уходит прочь. В черную ночь уходит в белом

Вдруг вспомнятся восьмидесятые с толпою у кинотеатра «Заря», ребята волосатые и оттепель в начале марта.

Еще не погаснет жемчужин соцветие в городе том, а я просыпаюсь, разбужен протяжным фабричным гудком.

Флаги — красные, скамейки — синие. Среди говора свердловского пили пиво в парке имени Маяковского.

Я улыбнусь, махну рукой подобно Юрию Гагарину, со лба похмельную испарину сотру и двину по кривой.

Только справа соседа закроют, откинется слева: если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк. А потом загремит

Дай нищему на опохмелку денег. Ты сам-то кто? Бродяга и бездельник, дурак, игрок. Не первой молодости

Витюра раскурил окурок хмуро. Завёрнута в бумагу арматура. Сегодня ночью (выплюнул окурок) мы месим чурок.

На окошке на фоне заката дрянь какая-то желтым цвела. В общежитии жиркомбината некто Н., кроме прочих, жила.

Вышел месяц из тумана — и на много лет над могилою Романа синий-синий свет. Свет печальный, синий-синий

Дали водки, целовали, обнимали, сбили с ног. Провожая, не пускали, подарили мне цветок. Закурил и удалился

Был двор, а во дворе качели позвякивали и скрипели. С качелей прыгали в листву, что дворники собрать успели.

Я работал на драге в поселке Кытлым, о чем позже скажу в изумительной прозе, — корешился с ушедшим в

Я по снам по твоим не ходил и в толпе не казался, не мерещился в сквере, где лил дождь, верней — начинался

Если в прошлое, лучше трамваем со звоночком, поддатым соседом, грязным школьником, тётей с приветом

Над домами, домами, домами голубые висят облака — вот они и останутся с нами на века, на века, на века.

Зимой под синими облаками в санях идиотских дышу в ладони, бормоча известное: «Эх вы, сани!

Достаю из кармана упаковку дурмана, из стакана пью дым за Романа, за своего дружбана, за лимона-жигана

У памяти на самой кромке и на единственной ноге стоит в ворованной дубленке Василий Кончев — Гончев, «Ге»!

Сесть на корточки возле двери в коридоре и башку обхватить: выход или не выход уехать на море, на работу забить?

Помнишь дождь на улице Титова, что прошел немного погодя после слёз и сказанного слова? Ты не помнишь

В кварталах дальних и печальных, что утром серы и пусты, где выглядят смешно и жалко сирень и прочие

— Господи, это я мая второго дня. — Кто эти идиоты? — Это мои друзья. На берегу реки водка и шашлыки

Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серега Жилин слез с забора и, сквернословя на чем свет, сказал событие.

Много было всего, музыки было много, а в кинокассах билеты были почти всегда. В красном трамвае хулиган

В Свердловске живущий, но русскоязычный поэт, четвёртый день пьющий, сидит и глядит на рассвет.

Пани-горе, тук-тук, это Ваш давний друг, пан Борис на пороге от рубахи до брюк, от котелка, нет, кепочки

Молодость мне много обещала, было мне когда-то двадцать лет. Это было самое начало, я был глуп, и это

Оркестр играет на трубе. И ты идёшь почти вслепую от пункта А до пункта Б под мрачную и духовую.

Ночь. Каптерка. Домино. Из второго цеха — гости. День рождения у Кости, и кончается вино: ты сегодня

С трудом закончив вуз технический, В НИИ каком-нибудь служить. Мелькать в печати перьодической, Но никому

Мальчик-еврей принимает из книжек на веру гостеприимство и русской души широту, видит березы с осинами

Я по листьям сухим не бродил с сыном за руку, за облаками, обретая покой, не следил, не аллеями шел

Изрядная река вплыла в окно вагона. Щекою прислонясь к вагонному окну, я думал, как ко мне фортуна благосклонна

Дядя Саша откинулся. Вышел во двор. Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка. Двадцать лет его взгляд

Ночь. Звезда. Милицанеры парки, улицы и скверы объезжают. Тлеют фары италийских «жигулей». Извращенцы

Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза. …Предельно траурна братва у труповоза. Пол-облака висит

В сырой наркологической тюрьме, куда меня за клюки упекли, мимо ребят, столпившихся во тьме, дерюгу на

Прошел запой, а мир не изменился. Пришла музыка, кончились слова. Один мотив с другим мотивом слился.

Городок, что я выдумал и заселил человеками, городок, над которым я лично пустил облака, барахлит, ибо

Где обрывается память, начинается старая фильма, играет старая музыка какую-то дребедень. Дождь прошел

Ордена и аксельбанты в красном бархате лежат, и бухие музыканты в трубы мятые трубят. В трубы мятые трубили

Отделали что надо, аж губа отвисла эдак. Думал, всё, труба, приехал ты, Борис Борисыч, милый.

Брега Невы. Портвейн с закускою приносит как бы половой. Сидим типа компаньей узкою в одной пивной на Моховой.

Так сказать, надо факты связать — выпивали в тоске и печали. Слезы, помнится, мне не давали вам стихи

Я зеркало протру рукой и за спиной увижу осень. И беспокоен мой покой, и счастье счастья не приносит.

Не надо ничего, оставьте стол и дом и осенью, того, рябину за окном. Не надо ни хрена — рябину у окна

Мне не хватает нежности в стихах, а я хочу, чтоб получалась нежность — как неизбежность или как небрежность.