Стихи Рыжего Бориса

Живу во сне, а наяву сижу-дремлю. И тех, с которыми живу, я не люблю. Просторы, реки, облака, того-сего.

Из школьного зала — в осенний прозрачный покой. О, если б ты знала, как мне одиноко с тобой… Как мне

Окраина стройки советской, фабричные красные трубы. Играли в душе моей детской Ерёменко медные трубы.

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах, сквозь сиянье вгоняя во тьму. Только я со шпаною

Я на крыше паровоза ехал в город Уфалей и обеими руками обнимал моих друзей — Водяного с Черепахой, щуря

В полдень проснёшься, откроешь окно — двадцать девятое светлое мая: господи, в воздухе пыль золотая.

Тайга — по центру, Кама — с краю, с другого края, пьяный в дым, с разбитой харей, у сарая стою с Григорием Данским.

На фоне граненых стаканов рубаху рвануть что есть сил… Наколка — «Георгий Иванов» — на Вашем плече, Михаил.

Как только про мгновения весны кино начнется, опустеет двор, ему приснятся сказочные сны, умнейшие, хоть

Ничего не надо, даже счастья быть любимым, не надо даже тёплого участья, яблони в окне. Ни печали женской

Бог положительно выдаст, верней — продаст. Свинья безусловно съест. Остальное — сказки. Врубившийся в

Я пройду, как по Дублину Джойс, сквозь косые дожди проливные приблатненного города, сквозь все его тараканьи пивные.

Не покидай меня, когда горит полночная звезда, когда на улице и в доме всё хорошо, как никогда.

Сколько можно, старик, умиляться острожной балалаечной нотой с железнодорожной? Нагловатая трусость в

Мотив неволи и тоски. Откуда это? Осень, что ли? Звучит и давит на виски мотив тоски, мотив неволи.

Завидуешь мне, зависть — это дурно, а между тем есть чему позавидовать, мальчик, на самом деле — я пил

А иногда отец мне говорил, что видит про утиную охоту сны с продолженьем: лодка и двустволка.

Я вышел из кино, а снег уже лежит, и бородач стоит с фанерною лопатой, и розовый трамвай по воздуху бежит

Отмотай-ка жизнь мою назад и ещё назад: вот иду я пьяный через сад, осень, листопад. Вот иду я: девушка

Так гранит покрывается наледью, и стоят на земле холода, — этот город, покрывшийся памятью, я покинуть

Начинается снег, и навстречу движению снега поднимается вверх — допотопное слово — душа. Всё, — о жизни

Я помню всё, хоть многое забыл, — разболтанную школьную ватагу. Мы к Первомаю замутили брагу, я из канистры

Погадай мне, цыганка, на медный грош, растолкуй, отчего умру. Отвечает цыганка, мол, ты умрешь, не живут

В России расстаются навсегда. В России друг от друга города столь далеки, что вздрагиваю я, шепнув «прощай».

Включили новое кино, и началась иная пьянка. Но все равно, но все равно то там, то здесь звучит «Таганка».

Не вставай, я сам его укрою, спи, пока осенняя звезда светит над твоею головою и гудят сырые провода.

Не забухал, а первый раз напился и загулял — под «Скорпионз» к ее щеке склонился, поцеловал. Чего я ждал?

Ни разу не заглянула ни в одну мою тетрадь. Тебе уже вставать, а мне пора ложиться спать. А то б взяла

Когда в подъездах закрывают двери и светофоры смотрят в небеса, я перед сном гуляю в этом сквере, с завидной

С антресолей достану «ТТ», покручу-поверчу — я ещё поживу и т.д., а пока не хочу этот свет покидать

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь, в белом плаще английском уходит прочь. В черную ночь уходит в белом

Вдруг вспомнятся восьмидесятые с толпою у кинотеатра «Заря», ребята волосатые и оттепель в начале марта.

Еще не погаснет жемчужин соцветие в городе том, а я просыпаюсь, разбужен протяжным фабричным гудком.

Флаги — красные, скамейки — синие. Среди говора свердловского пили пиво в парке имени Маяковского.

Я улыбнусь, махну рукой подобно Юрию Гагарину, со лба похмельную испарину сотру и двину по кривой.

Только справа соседа закроют, откинется слева: если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк. А потом загремит

Дай нищему на опохмелку денег. Ты сам-то кто? Бродяга и бездельник, дурак, игрок. Не первой молодости

Витюра раскурил окурок хмуро. Завёрнута в бумагу арматура. Сегодня ночью (выплюнул окурок) мы месим чурок.

На окошке на фоне заката дрянь какая-то желтым цвела. В общежитии жиркомбината некто Н., кроме прочих, жила.

Вышел месяц из тумана — и на много лет над могилою Романа синий-синий свет. Свет печальный, синий-синий

Дали водки, целовали, обнимали, сбили с ног. Провожая, не пускали, подарили мне цветок. Закурил и удалился

Был двор, а во дворе качели позвякивали и скрипели. С качелей прыгали в листву, что дворники собрать успели.

Я работал на драге в поселке Кытлым, о чем позже скажу в изумительной прозе, — корешился с ушедшим в

Я по снам по твоим не ходил и в толпе не казался, не мерещился в сквере, где лил дождь, верней — начинался

Если в прошлое, лучше трамваем со звоночком, поддатым соседом, грязным школьником, тётей с приветом

Над домами, домами, домами голубые висят облака — вот они и останутся с нами на века, на века, на века.

Зимой под синими облаками в санях идиотских дышу в ладони, бормоча известное: «Эх вы, сани!

Достаю из кармана упаковку дурмана, из стакана пью дым за Романа, за своего дружбана, за лимона-жигана

У памяти на самой кромке и на единственной ноге стоит в ворованной дубленке Василий Кончев — Гончев, «Ге»!

Сесть на корточки возле двери в коридоре и башку обхватить: выход или не выход уехать на море, на работу забить?