Стихи Евгения Евтушенко

Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы — как истории планет. У каждой все особое, свое, и нет планет

Тот, кто любит цветы, Тот, естественно, пулям не нравится. Пули — леди ревнивые. Стоит ли ждать доброты?

Униженьями и страхом Заставляют быть нас прахом, Гасят в душах божий свет. Если гордость мы забудем

Всегда найдется женская рука, чтобы она, прохладна и легка, жалея и немножечко любя, как брата, успокоила тебя.

Не понимать друг друга страшно — не понимать и обнимать, и все же, как это ни странно, но так же страшно

Не исчезай… Исчезнув из меня, развоплотясь, ты из себя исчезнешь, себе самой навеки изменя, и это будет

Возле Братска, в посёлке Анзёба, плакал рыжий хмельной кладовщик. Это страшно всегда до озноба, если

Идут белые снеги, как по нитке скользя… Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя. Чьи-то души бесследно

Завидую я. Этого секрета не раскрывал я раньше никому. Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я

Смири гордыню — то есть гордым будь. Штандарт — он и в чехле не полиняет. Не плачься, что тебя не понимают

Ты большая в любви. Ты смелая. Я — робею на каждом шагу. Я плохого тебе не сделаю, а хорошее вряд ли смогу.

Она сказала: «Он уже уснул!»,— задернув полог над кроваткой сына, и верхний свет неловко погасила, и

Мы русские. Мы дети Волги. Для нас значения полны ее медлительные волны, тяжелые, как валуны.

Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую, начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать, задумаюсь

Соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя

Разве же можно, чтоб все это длилось? Это какая-то несправедливость… Где и когда это сделалось модным

Был я столько раз так больно ранен, добираясь до дому ползком, но не только злобой протаранен — можно

Когда мужчине сорок лет, ему пора держать ответ: душа не одряхлела?- перед своими сорока, и каждой каплей

Белле Ахмадулиной Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете

Уходят наши матери от нас, уходят потихонечку, на цыпочках, а мы спокойно спим, едой насытившись, не

Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько

Как стыдно одному ходить в кинотеатры без друга, без подруги, без жены, где так сеансы все коротковаты

Работая локтями, мы бежали,- кого-то люди били на базаре. Как можно было это просмотреть! Спеша на гвалт

Дай бог слепцам глаза вернуть и спины выпрямить горбатым. Дай бог быть богом хоть чуть-чуть, но быть

В стекло уткнув свой черный нос, все ждет и ждет кого-то пес. Я руку в шерсть его кладу, и тоже я кого-то жду.

Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины над ширью пашен и полей и у берез и тополей. Спросите вы

В вагоне шаркают и шамкают и просят шумно к шалашу. Слегка пошатывает шахматы, а я тихонечко пишу.

Стоял вагон, видавший виды, где шлаком выложен откос. До буферов травой обвитый, он до колена в насыпь врос.

Я груши грыз, шатался, вольничал, купался в море поутру, в рубашке пестрой, в шляпе войлочной пил на

Не понимаю, что со мною сталось? Усталость, может,- может, и усталость. Расстраиваюсь быстро и грустнею

Степану Щипачеву Смотрели в окна мы, где липы чернели в глубине двора. Вздыхали: снова снег не выпал

Не разглядывать в лупу эту мелочь и ту, как по летнему лугу, я по жизни иду. Настежь — ворот рубашки

Весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью

Бывал и наш народ неправ, когда на гнет не обижался, и гениев своих поправ, лжегениями обольщался.

Под кожей у любого человека в комочке, называющемся сердце, есть целый мир, единственно достойный того

Мы — карликовые березы. Мы крепко сидим, как занозы, у вас под ногтями, морозы. И вечномерзлотное ханство

По правилам корриды трусливому быку вместо обычных — розовых — в знак презрения всаживают черные бандерильи.

Итак, живу на станции Зима. Встаю до света — нравится мне это. В грузовике на россыпях зерна куда-то

Я разлюбил тебя… Банальная развязка. Банальная, как жизнь, банальная, как смерть. Я оборву струну жестокого

Не писал тебе я писем, но не выдержал — пишу. От тебя я стал зависим и свободы не прошу. Меня сделали

Будил захвоенные дали рев парохода поутру, а мы на палубе стояли и наблюдали Ангару. Она летела озаренно

Владенья наши царственно-богаты, Их красоты не рассказать стиху: В них ручейки, деревья, поле, скаты

Смеялись люди за стеной, а я глядел на эту стену с душой, как с девочкой больной в руках, пустевших постепенно.

Неотразимая, ты зимним зимняя! Ты завораживаешь, как замораживаешь! Душа нальделая все ледяней.

Нас в набитых трамваях болтает, Нас мотает одна маета, Нас метро то и дело глотает, Выпуская из дымного рта.

В большом платке, повязанном наспех поверх смешной шапчонки с помпонами, она сидела на жесткой насыпи

Ничто не сходит с рук: ни самый малый крюк с дарованной дороги, ни бремя пустяков, ни дружба тех волков

Я только внешне, только внешне по этой пристани хожу и желтоватые черешни бросаю в воду и гляжу.

Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру, я замру, прислушаюсь и вспомню, что и я когда-нибудь умру.

Жизнь свою – за други своя В детстве из былин услышал я: «Жизнь свою – за други своя». Я давно на свете