Стихи Евгения Евтушенко

Я груши грыз, шатался, вольничал, купался в море поутру, в рубашке пестрой, в шляпе войлочной пил на

Не понимаю, что со мною сталось? Усталость, может,- может, и усталость. Расстраиваюсь быстро и грустнею

Степану Щипачеву Смотрели в окна мы, где липы чернели в глубине двора. Вздыхали: снова снег не выпал

Не разглядывать в лупу эту мелочь и ту, как по летнему лугу, я по жизни иду. Настежь — ворот рубашки

Весенней ночью думай обо мне и летней ночью думай обо мне, осенней ночью думай обо мне и зимней ночью

Бывал и наш народ неправ, когда на гнет не обижался, и гениев своих поправ, лжегениями обольщался.

Под кожей у любого человека в комочке, называющемся сердце, есть целый мир, единственно достойный того

Мы — карликовые березы. Мы крепко сидим, как занозы, у вас под ногтями, морозы. И вечномерзлотное ханство

По правилам корриды трусливому быку вместо обычных — розовых — в знак презрения всаживают черные бандерильи.

Итак, живу на станции Зима. Встаю до света — нравится мне это. В грузовике на россыпях зерна куда-то

Я разлюбил тебя… Банальная развязка. Банальная, как жизнь, банальная, как смерть. Я оборву струну жестокого

Не писал тебе я писем, но не выдержал — пишу. От тебя я стал зависим и свободы не прошу. Меня сделали

Будил захвоенные дали рев парохода поутру, а мы на палубе стояли и наблюдали Ангару. Она летела озаренно

Владенья наши царственно-богаты, Их красоты не рассказать стиху: В них ручейки, деревья, поле, скаты

Смеялись люди за стеной, а я глядел на эту стену с душой, как с девочкой больной в руках, пустевших постепенно.

Неотразимая, ты зимним зимняя! Ты завораживаешь, как замораживаешь! Душа нальделая все ледяней.

Нас в набитых трамваях болтает, Нас мотает одна маета, Нас метро то и дело глотает, Выпуская из дымного рта.

В большом платке, повязанном наспех поверх смешной шапчонки с помпонами, она сидела на жесткой насыпи

Ничто не сходит с рук: ни самый малый крюк с дарованной дороги, ни бремя пустяков, ни дружба тех волков

Я только внешне, только внешне по этой пристани хожу и желтоватые черешни бросаю в воду и гляжу.

Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру, я замру, прислушаюсь и вспомню, что и я когда-нибудь умру.

Жизнь свою – за други своя В детстве из былин услышал я: «Жизнь свою – за други своя». Я давно на свете

Помню-где-то и когда-то у таежного ручья уронил я тиховато: «Люди – родина моя». Но могучий гул ответа

Мы те, кто в дальнее уверовал,— безденежные мастера. Мы с вами из ребра Гомерова, мы из Рембрандтова ребра.

Что заставляет крановщицу Верочку держать черемухи застенчивую веточку, и веточкой дышать, и сразу делаться

Сила страстей – приходящее дело. Силе другой потихоньку учись. Есть у людей приключения тела.

В городишке тихом Таормина стройно шла процессия с мадонной. Дым от свеч всходил и таял мирно, невесомый

Я голубой на звероферме серой, но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой не утешаюсь

Среди любовью слывшего сплетенья рук и бед ты от меня не слышала, любима или нет. Не спрашивай об истине.

Не надо… Всё призрачно — и тёмных окон матовость, и алый снег за стоп-сигналами машин. Не надо… Всё призрачно

Кто в платке, а кто в платочке, как на подвиг, как на труд, в магазин поодиночке молча женщины идут.

Рассматривайте временность гуманно. На все невечное бросать не надо тень. Есть временность недельного

Мне говорят, качая головой: «Ты подобрел бы. Ты какой-то злой». Я добрый был. Недолго это было.

Когда мужики ряболицые, папахи и бескозырки, шли за тебя, революция, то шли они бескорыстно.

Не умещаясь в жестких догмах, передо мной вознесена в неблагонравных, неудобных, святых и ангелах стена.

Проснуться было, как присниться, присниться самому себе под вспыхивающие зарницы в поскрипывающей избе.

Я был наивный инок. Целью мнил одноверность на Руси и обличал пороки церкви, но церковь — боже упаси!

Сквер величаво листья осыпал. Светало. Было холодно и трезво. У двери с черной вывескою треста, нахохлившись

Я, как поезд, что мечется столько уж лет между городом Да и городом Нет. Мои нервы натянуты, как провода

Я шатаюсь в толкучке столичной над веселой апрельской водой, возмутительно нелогичный, непростительно молодой.

Белые ночи — сплошное «быть может»… Светится что-то и странно тревожит — может быть, солнце, а может, луна.

Вдоль моря быстро девочка проходит, бледнея, розовея и дичась. В ней все восходит… Что с ней происходит?

В том барселонском знаменитом кабаре встал дыбом зал, как будто шерсть на кабане, и на эстраде два луча

Меняю славу на бесславье, ну, а в президиуме стул на место теплое в канаве, где хорошенько бы заснул.

Последняя попытка стать счастливым, припав ко всем изгибам, всем извивам лепечущей дрожащей белизны и

Я бужу на заре своего двухколесного друга. Мать кричит из постели: «На лестнице хоть не трезвонь!

Бывало, спит у ног собака, костер занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит.

Потеряла Россия в России Россию. Она ищет себя, как иголку в стогу, как слепая старуха, бессмысленно

О, нашей молодости споры, о, эти взбалмошные сборы, о, эти наши вечера! О, наше комнатное пекло, на чайных

Мы живем, умереть не готовясь, забываем поэтому стыд, но мадонной невидимой совесть на любых перекрестках стоит.