Стихи Ильи Эренбурга

Был нищий пригород, и день был сер, Весна нас выгнала в убогий сквер, Где небо призрачно, а воздух густ

Я так любил тебя — до грубых шуток И до таких пронзительных немот, Что даже дождь, стекло и ветки путал

В зените бытия любовь изнемогает. Какой угрюмый зной! И тяжко, тяжко мне, Когда, рукой обвив меня, ты

Каин звал тебя, укрывшись в кустах, Над остывшим жертвенником, И больше не хотело ни биться, ни роптать

Ветер летит и стенает. Только ветер. Слышишь — пора. Отрекаюсь, трижды отрекаюсь От всего, чем я жил вчера.

Мяли танки теплые хлеба, И горела, как свеча, изба. Шли деревни. Не забыть вовек Визга умирающих телег

Ты прости меня, Россия, на чужбине Больше я не в силах жить твоей святыней. Слишком рано отнят от твоей

Было в жизни мало резеды, Много крови, пепла и беды. Я не жалуюсь на свой удел, Я бы только увидать хотел

Упали окон вековые веки. От суеты земной отрешены, Гуляли церемонные калеки, И на луну глядели горбуны.

Ногти ночи цвета крови, Синью выведены брови, Пахнет мускусом крысиным, Гиацинтом и бензином, Носит счастье

Тогда восстала горная порода, Камней нагроможденье и сердец, Медь Рио-Тинто бредила свободой, И смертью

Я не трубач — труба. Дуй, Время! Дано им верить, мне звенеть. Услышат все, но кто оценит, Что плакать

Я в тени своей ногами путался. Кошка шла за мной И мяукала. Не ластись, не пой, не ной! Моя ненаглядная

Видишь, любить до чего тяжело — Гнет к земле густое тепло. Паленая шерсть на моей груди. Соль — солона.

Мэри, о чем Вы грустите Возле своих кавалеров? Разве в наряженной свите Мало певучих труверов?

Когда я был молод, была уж война, Я жизнь свою прожил — и снова война. Я все же запомнил из жизни той

1 Ночью такие звезды! Любимые, покинутые, счастливые, разлюбившие На синей площади руками ловят воздух

Тяжелы несжатые поля, Золотого века полнокровье. Чем бы стала ты, моя земля, Без опустошающей любови!

Я приду к родимой, кинусь в ноги, Заору: «Бабы плачут в огороде Не к добру. Ты мне волосы обрезала, В

На Рамбле возле птичьих лавок Глухой солдат — он ранен был — С дроздов, малиновок и славок Глаз восхищенных

Когда зима, берясь за дело, Земли увечья, рвань и гной Вдруг прикрывает очень белой Непогрешимой пеленой

Белеют мазанки. Хотели сжечь их, Но не успели. Вечер. Дети. Смех. Был бой за хутор, и один разведчик

Кончен бой. Над горем и над славой В знойный полдень голубеет явор. Мертвого солдата тихо нежит Листьев

Проснусь, и сразу: не увижу я Ее, горячую и рыжую, Ее, сухую, молчаливую, Одну под низкою оливою, Не

Парча румяных жадных богородиц, Эскуриала грузные гроба. Века по каменной пустыне бродит Суровая испанская судьба.

Будет день — и станет наше горе Датами на цоколе историй, И в обжитом доме не припомнят О рабах былой

На даче было темно и сыро. Ветер разнимал тяжелые холсты. И меня татуировала Ты. Сначала ты поставила

Вдруг — среди дня — послушай — Где же ты? Не камни душат — Нежность. Розовое облако. Клекот беды.

Остановка. Несколько примет. Расписанье некоторых линий. Так одно из этих легких лет Будет слишком легким

Был тихий день обычной осени. Я мог писать иль не писать: Никто уж в сердце не запросится, И тише тишь

Я знал, что утро накличет Этот томительный вечер; Что малая птичка Будет клевать мою печень;

Уж сердце снизилось, и как! Как легок лёт земного вечера! Я тоже глиной был в руках Неутомимого Горшечника.

Моя любовь взошла в декабрьский вечер, Когда из уст исходит легкий пар, Когда зима сухим морозом лечит

В кастильском нищенском селенье, Где только камень и война, Была та ночь до одуренья Криклива и раскалена.

Когда в Париже осень злая Меня по улицам несет И злобный дождь, не умолкая, Лицо ослепшее сечет, — Как

В купе господин качался, дремал, качаясь Направо, налево, еще немножко. Качался один, неприкаянный, От

Додумать не дай, оборви, молю, этот голос, Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась, Чтоб люди