Стихи Сергея Гандлевского

Памяти родителей Сначала мать, отец потом Вернулись в пятьдесят девятый И заново вселились в дом, В котором

Есть в растительной жизни поэта Злополучный период, когда Он дичится небесного света И боится людского суда.

Давным-давно забрели мы на праздник смерти, Аквариум вещей скорби вовсю прижимая к себе. Сказочно-страшно

Я был зверком на тонкой пуповине. Смотрел узор морозного стекла. Так замкнуто дышал посередине Младенчества

Еврейским блюдом угощала. За антикварный стол сажала. На «вы» из принципа звала. Стелила спать на раскладушке.

Самосуд неожиданной зрелости, Это зрелище средней руки Лишено общепризнанной прелести — Выйти на берег

                                                  Матери Далеко от соленых степей саранчи, В глухомани

Ружейный выстрел в роще голой. Пригоршня птиц над головой. Еще не речь, уже не голос — Плотины клекот горловой.

Е.Ф.Фадеевой Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять. Отираясь от нечего делать в вокзальном

Еще далёко мне до патриарха, Еще не время, заявляясь в гости, Пугать подростков выморочным басом: «Давно

А вот и снег. Есть русские слова С оскоминой младенческой глюкозы. Снег валит, тяжелеет голова, Хоть

Чуть свет, пока лучи не ярки, Еще при утренней звезде, Скользить в залатанной байдарке По голой пасмурной воде.

П.Мовчану Поездка: автобус, безбожно кренясь, Пылит большаком, не езда, а мученье. Откуда? куда он?

Светало поздно. Одеяло Сползало на пол. Сизый свет Сквозь жалюзи мало-помалу Скользил с предмета на предмет.

Лунный налет – посмотри вокруг – Серый, в сантиметр толщиной, Валит зелень наземь. Азия вдруг Этикеткой

Подступал весенний вечер. Ветер исподволь крепчал. С ближней станции диспетчер В рупор грубое кричал.

Д.Пригову Отечество, предание, геройство… Бывало, раньше мчится скорый поезд — Пути разобраны по недосмотру.

Зверинец коммунальный вымер. Но в семь утра на кухню в бигуди Выходит тетя Женя и Владимир Иванович с

Опасен майский укус гюрзы. Пустая фляга бренчит на ремне. Тяжела слепая поступь грозы. Электричество

Штрихи и точки нотного письма. Кленовый лист на стареньком пюпитре. Идет смычок, и слышится зима.

А. Магарику Что-нибудь о тюрьме и разлуке, Со слезою и пеной у рта. Кострома ли, Великие Луки — Но в

В начале декабря, когда природе снится Осенний ледоход, кунсткамера зимы, Мне в голову пришло немного

Здесь реки кричат, как больной под ножом, Но это сравнение ложь, потому что Они голосят на стократно

Сотни тонн боевого железа Нагнетали под стены Кремля. Трескотня тишины не жалела, Щекотала подошвы земля.

Устроиться на автобазу И петь про черный пистолет. К старухе матери ни разу Не заглянуть за десять лет.

                                                         О.Е. Ливень лил в Батуми. Лужи были выше Щиколоток.

Когда волнуется желтеющее пиво, Волнение его передается мне. Но шумом лебеды, полыни и крапивы Слух полон

Есть старый флигель угловатый В одной неназванной глуши. В его стенах живут два брата, Два странных образа души.

Памяти поэта И с мертвыми поэтами вести Из года в год ученую беседу; И в темноте по комнате бродить В

Молодость ходит со смертью в обнимку, Ловит ушанкой небесную дымку, Мышцу сердечную рвет впопыхах.

Сегодня дважды в ночь я видел сон. Загадочный, по существу, один И тот же. Так цензура сновидений, Усердная

Цыганскому зуду покорны, Набьем барахлом чемодан. Однажды сойдем на платформы Чужих оглушительных стран.

I Самолеты летят в Симферополь, И в Батуми, и в Адлер, и весь Месяц май пахнет горечью тополь, Вызывая

Чикиликанье галок в осеннем дворе И трезвон перемены в тринадцатой школе. Росчерк ТУ-104 на чистой заре

Грешный светлый твой лоб поцелую, Тотчас хрипло окликну впустую, Постою, ворочусь домой. Вот и все.

Я смежу беспокойные теплые веки, Я уйду ночевать на снегу Кызгыча, Полуплач-полуимя губами шепча, — Пусть

Весной, проездом, в городе чужом, В урочный час — расхожая морока. Как водоросль громадная во мгле, Шевелится

Рабочий, медик ли, прораб ли — Одним недугом сражены — Идут простые, словно грабли, России хмурые сыны.

О, если б только не бояться, Когда в рождественскую мглу Вишневым пламенем ложатся Три телефона на углу!

                                 А. Цветкову Как просто все: толпа в буфете, Пропеллер дрогнет голубой

Стоит одиноко на севере диком Писатель с обросшею шеей и тиком Щеки, собирается выть. Один-одинешенек

Мне тридцать, а тебе семнадцать лет. Наверное, такой была Лаура, Которой (сразу видно, не поэт) Нотации

Вот наша улица, допустим, Орджоникидзержинского, Родня советским захолустьям, Но это все-таки Москва.

                               И.Б. Бывают вечера – шатается под ливнем Трава, и слышен водосточный хрип.

До колючих седин доживу И тогда извлеку понемножку Сотню тысяч своих дежавю Из расколотой глиняной кошки.

Вот когда человек средних лет, багровея, шнурки Наконец-то завяжет и с корточек встанет, помедля, И пойдет

Ай да сирень в этом мае! Выпуклокрупные гроздья Валят плетни в деревнях, а на Бульварном кольце Тронут

«Расцветали яблони и груши», — Звонко пела в кухне Линда Браун. Я хлебал портвейн, развесив уши.

Было так грустно, как если бы мы шаг за шагом Хвойной тропинкой взошли на обветренный холм И примостились

                                           М.Т. Сигареты маленькое пекло. Тонкий дым разбился об окно.