Стихи Ахмадулиной Беллы

Как в Каспийской воде изнывает лосось, на камнях добывает ушибы и раны и тоскует о том, что кипело, неслось

Летит с небес плетеная корзина. Ах, как нетрезвость осени красива! Задор любви сквозит в ее чертах.

Эти склоны одела трава. Сколько красок сюда залетело! А меня одолели слова. Слово слабой душой завладело.

На берегу то ль ночи, то ли дня, над бездною юдоли, полной муки, за то, что не отринули меня, благодарю

О ты, чинара, взмывшая высоко, — страшны ли тебе ветер и гроза? На фоне просветлевшего востока ты открываешь

С чем платаны Шиндиси сравню? С чем сравню той поры несравненность? Ее утро, ведущее к дню, ее детских

Не умерла, не предана земле. Ты — на земле живешь, как все. Но разве, заметив боль в пораненном крыле

Мне — пляшущей под мцхетскою луной, мне — плачущей любою мышцей в теле, мне — ставшей тенью, слабою длиной

Пока клялись беспечные снега блистать и стыть с прилежностью металла, пока пуховой шали не сняла та девочка

Сколько хлопьев с тех пор, сколько капель, сколько малых снежинок в снегу, сколько крапинок вдавлено

Жилось мне весело и шибко. Ты шел в заснеженном плаще, и вдруг зеленый ветер шипра вздымал косынку на плече.

Итог увяданья подводит октябрь. Природа вокруг тяжела, серьезна. В час осени крайний — так скучно локтям

О боль, ты — мудрость. Суть решений перед тобою так мелка, и осеняет темный гений глаз захворавшего зверька.

Бьют часы, возвестившие осень: тяжелее, чем в прошлом году, ударяется яблоко оземь — столько раз, сколько

Опять сентябрь, как тьму времен назад, и к вечеру мужает юный холод. Я в таинствах подозреваю сад: все

Брат мой, для пенья пришли, не для распрей, для преклоненья колен пред землею, для восклицанья: — Прекрасная

Все, что видела и читала, все — твое, о тебе, с тобой. В моем сердце растет чинара, ночью ставшая голубой.

Мне снился сон — и что мне было делать? Мне снился сон — я наблюдал его. Как точен был расчет — их было

Как долго я не высыпалась, писала медленно, да зря. Прощай, моя высокопарность! Привет, любезные друзья!

Ошибся тот, кто думал, что проспект есть улица. Он влажный брег стихии страстей и таинств. Туфельки сухие

Я вас люблю, красавицы столетий, за ваш небрежный выпорх из дверей, за право жить, вдыхая жизнь соцветий

Я в семь часов иду — так повелось — по набережной, в направленье дома, и продавец лукавый папирос мне

Он поправляет пистолет, свеча качнулась, продержалась… Как тяжело он постарел, как долго это продолжалось.

Теперь и сам я думаю: ужели по той дороге, странник и чудак, я проходил? Горвашское ущелье, о, подтверди

Явиться утром в чистый север сада, в глубокий день зимы и снегопада, когда душа свободна и проста, снегов

Пластинки глупенькое чудо, проигрыватель-вздор какой, и слышно, как невесть откуда, из недр стесненных

Уже рассвет темнеет с трех сторон, а все руке недостает отваги, чтобы пробиться к белизне бумаги сквозь

Человек в чисто поле выходит, травку клевер зубами берет. У него ничего не выходит. Все выходит наоборот.

Вы скажете, что не разумен. Мой довод, но сдается мне, что тот, кто наяву рисует, порой рисует и во сне.

Хвораю, что ли, — третий день дрожу, как лошадь, ожидающая бега. Надменный мой сосед по этажу и тот вскричал

Погрезим о морском просторе! Там синь, сиянье, там весна. Хоть в сне чужом увидеть море — и то заманчиво весьма.

Этот день — как зима, если осень причислить к зиме, и продолжить весной, и прибавить холодное лето.

Что за рога украсили быка! Я видел что-то чистое, рябое, как будто не быки, а облака там шли, обремененные арбою.

— Все это надо перешить, — сказал портной, — ведь дело к маю. -Все это надо пережить- сказала я, — я понимаю.

Домик около моря. О, ты — только ты, только я в этом доме. И невидимой формы цветы ты приносишь и держишь в ладони.

Какие розовые щеки, и в каждой светит по костру, и глаз голубенькие щелки еще не клонятся ко сну.

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне. Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною, сопутствовало мне

Я думаю: как я была глупа, когда стыдилась собственного лба — зачем он так от гения свободен?

В горле моем заглушенного горя мгновенье- вот преткновенье для вздоха, и где дуновенье воздуха?

Он ждал возникновенья своего из чащ небытия, из мглы вселенной. Затем он ждал — все ж этому вело то юности

Эта зелень чрезмерна для яви. Это — сон, разумеется, сон о зеленом… Ветру не терпится вялую дрему тумана

В той давности, в том времени условном что был я прежде? Облако? Звезда? Не пробужденный колдовством

Есть в сумерках блаженная свобода от явных чисел века, года, дня. Когда?-Неважно. Вот открытость входа

Влечет меня старинный слог. Есть обаянье в древней речи. Она бывает наших слов и современнее и резче.

Всего-то — чтоб была свеча, свеча простая, восковая, и старомодность вековая так станет в памяти свежа.

К реке подходит маленький олень и лакомство воды лакает. Но что ж луна так медлит, так лукавит, и двинуться

Художник медлит, дело к полдню. Срок сна его почти истек. Я голосом моим наполню его безмолвный монолог.

Привет Вам! Снова все мы в сборе, но нет ни луга, ни травы. Художник и Садовник в ссоре, зато не в ссоре я и Вы.

Благоволите, сестра и сестра, дочери Елизавета и Анна, не шелохнуться! О, как еще рано, как неподвижен

Перед тем, как ступить на балкон, я велю тебе, богово чудо: пребывай в отчужденье благом! Не ищи моего пересуда.