Стихи Ахмадулиной Беллы

Февраль — любовь и гнев погоды. И, странно воссияв окрест, великим севером природы очнулась скудость

Объятье — вот занятье и досуг. В семь дней иссякла маленькая вечность. Изгиб дороги — и разъятье рук.

Было темно. Я вгляделся: лишь это и было. Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес, если бы

Вот звук дождя как будто звук домбры, — так тренькает, так ударяет в зданья. Прохожему на площади Восстанья

Старомодные тайны субботы соблюдают свой нежный сюжет. В этот сад, что исполнен свободы н томленья полночных

На Бойне Грянула буря. На празднестве боли хаосом крови пролился уют. Я, ослепленный, метался по бойне

Где-то поблизости солнце и ветры дадут акации зацвести поскорей, и осыплются эти белые ветки, осыплются

Чужое ремесло мной помыкает. На грех наводит, за собой маня. моя работа мне не помогает и мстительно

Шиповник, смородина, и черника, и боярышник иногда. Дождь прошел… И привольно и дико по горам сбегает вода.

Однажды, покачнувшись на краю всего, что есть, я ощутила в теле присутствие непоправимой тени, куда-то

Опять благословенный Петергоф дождям своим повелевает литься и бронзовых героев и богов младенческие

Я повторю: «Бежит, грохочет Терек». Кровопролитья древнего тщета и ныне осеняет этот берег: вот след

Я не скрипеть прошу калитку, я долго около стою. Я глажу тонкую калину по загорелому стволу.

У тысячи мужчин, влекомых вдоль Арбата заботами или бездельем дня, спросила я: — Скажите, нет ли брата

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет. — Вам сколько лет? — Ответила: — Осьмнадцать. Многоугольник скул

Вот солнце на носки привстало, и город потянулся сонно. Ему быть темным не пристало. Входило солнце в

Земля мерещится иль есть. Что с ней? Она бела от снега. Где ты? Все остальное есть. Вот ночь — для тьмы

Какое блаженство, что блещут снега, что холод окреп, а с утра моросило, что дико и нежно сверкает фольга

И вижу день и даже вижу взор, которым я недвижно и в упор гляжу на все, на что гляжу сейчас, что ныне

Мы соблюдаем правила зимы. Играем мы, не уступая смеху, и, придавая очертанья снегу, приподнимаем белый

Все началось далекою порой, в младенчестве, в его начальном классе, с игры в многозначительную роль

В тот день случился праздник на земле. Для ликованья все ушли из дома, оставив мне два фонаря во мгле

Этот ад, этот сад, этот зоо — там, где лебеди и зоосад, на прицеле всеобщего взора два гепарда, обнявшись, лежат.

…И отстояв за упокой в осенний день обыкновенный, вдруг все поймут, что перемены не совершилось никакой.

Вознесен над Евфратом и Тигром, сверху вниз я смотрел на века, обведенные смутным пунктиром, цвета глины

Это я — в два часа пополудни Повитухой добытый трофей. Надо мною играют на лютне. Мне щекотно от палочек фей.

— Мы расстаемся — и одновременно овладевает миром перемена, и страсть к измене так в нем велика, что

Я молод был. Я чужд был лени. Хлеб молотил я на гумне. Я их упрашивал: — Олени! Олени, помогите мне!

Старый дуб, словно прутик, сгибаю, Достаю в синем небе орла. Я один колоброжу, гуляю, Гогочу, как лихая орда.

Родное — я помню немало родных и лиц, и предметов… Но сколько? Родное — всего лишь холодный родник, потрогаешь

Эта женщина минула, в холст глубоко вошла. А была она милая, молодая была. Прожила б она красивая, вся

Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать, лишь бы помнить, как подле моста снег по-женски закидывал локоть

Прощай! Прощай! Со лба сотру воспоминанье: нежный, влажный сад, углубленный в красоту, словно в занятье

За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика, — ей

Понаблюдаем за экраном, а холст пусть ждет своей поры, как будто мы в игру играем, и вот Вам правила игры.

Апрельская тихая ночь теперь. Те птицы и эти свои голоса сверяют. О звезды, — невозможно терпеть, как

Не действуя и не дыша, все слаще обмирает улей. Все глубже осень, и душа все опытнее и округлей.

Еще ноябрь, а благодать уж сыплется, уж смотрит с неба. Иду и хоронюсь от света, чтоб тенью снег не утруждать.

Когда я говорить устану, когда наскучат мне слова, когда я изменю уставу веселости и торжества, — выходят

Вот я смотрю на косы твои грузные, как падают, как вьются тяжело… О, если б ты была царицей Грузии, —

Две округлых улыбки — Телети и Цхнети, и Кумиси и Лиси — два чистых зрачка. О, назвать их опять!

Как в Каспийской воде изнывает лосось, на камнях добывает ушибы и раны и тоскует о том, что кипело, неслось

Летит с небес плетеная корзина. Ах, как нетрезвость осени красива! Задор любви сквозит в ее чертах.

Эти склоны одела трава. Сколько красок сюда залетело! А меня одолели слова. Слово слабой душой завладело.

На берегу то ль ночи, то ли дня, над бездною юдоли, полной муки, за то, что не отринули меня, благодарю

О ты, чинара, взмывшая высоко, — страшны ли тебе ветер и гроза? На фоне просветлевшего востока ты открываешь

С чем платаны Шиндиси сравню? С чем сравню той поры несравненность? Ее утро, ведущее к дню, ее детских

Не умерла, не предана земле. Ты — на земле живешь, как все. Но разве, заметив боль в пораненном крыле

Мне — пляшущей под мцхетскою луной, мне — плачущей любою мышцей в теле, мне — ставшей тенью, слабою длиной

Пока клялись беспечные снега блистать и стыть с прилежностью металла, пока пуховой шали не сняла та девочка