Стихи Ильи Эренбурга

1 Когда она пришла в наш город, Мы растерялись. Столько ждать, Ловить душою каждый шорох И этих залпов

Мяли танки тёплые хлеба, И горела, как свеча, изба. Шли деревни. Не забыть вовек Визга умирающих телег

Она погибла, как играла, С улыбкой детской на лице. И только ниточка кораллов Напоминала о конце.

Слов мы боимся, и все же прощай. Если судьба нас сведет невзначай, Может, не сразу узнаю я, кто Серый

Мы жили в те воинственные годы, Когда, как джунглей буйные слоны, Леса ломали юные народы И прорывались

В сырую ночь ветра точили скалы. Испания, доспехи волоча, На север шла. И до утра кричала Труба помешанного трубача.

Нет, не зеницу ока и не камень, Одно я берегу: простую память. Так дерево — оно ветров упорней — Пускает

О, дочерь блудная Европы! Зимы двадцатой пустыри Вновь затопляет биржи ропот, И трубный дых, и блудный крик.

В кафе пустынном плакал газ. На воле плакал сумеречный час. О, как томителен и едок Двух родников единый

В одежде гордого сеньора На сцену выхода я ждал, Но по ошибке режиссера На пять столетий опоздал.

Молодому кажется, что в старости Расступаются густые заросли, Всё измерено, давно погашено, Не пойти

Он идет, седой и сутулый. Почему судьба не рубнула? Он остался живой, и вот он, Как другие, идет на работу

Стали сны единой достоверностью. Два и три — таких годов орда. На четвертый (кажется, что Лермонтов)

Был скверный день, ни отдыха, ни мира, Угроз томительная хрипота, Все бешенство огромного эфира, Не тот

Какой прибой растет в угрюмом сердце, Какая радость и тоска, Когда чужую руку хоть на миг удержит Моя

Лысый, грязный, как бездомная собака, Ночью он бродил забытый и ничей. Каждый кабачок и каждая клоака

…И кто в сутулости отмеченной, В кудрях, где тишина и гарь, Узнает только что ушедшую От дремы теплую Агарь.

В ночи я трогаю, недоумелый, Дорожной лихорадкою томим, Почти доисторическое тело, Которое еще зовут моим.

Все взорвали. Но гляди — среди щебня, Средь развалин, роз земли волшебней, Розовая, в серой преисподней

Уходят улицы, узлы, базары, Танцоры, костыли и сталевары, Уходят канарейки и матрацы, Дома кричат: «Мы

Где люди ужинали — мусор, щебень, Кастрюли, битое стекло, постель, Горшок с сиренью, а высоко в небе

Крепче железа и мудрости глубже Зрелого сердца тяжелая дружба. В море встречаясь и бури изведав, Мачты

Взвился рыжий, ближе! Ближе! И в осенний бурелом Из груди России выжег Даже память о былом.

Смуглые беспомощные руки Пролетели. Там светлей! (Вечная Заступница, Не крени высоких кораблей!

Есть в мире печальное тихое место, Великое царство больных. Есть город, где вечно рыдает невеста, Есть

Морили прежде в розницу, Но развивались знания. Мы, может, очень поздние, А, может, слишком ранние.

Не помню я про ход резца — Какой руки, какого века,— Мне не забыть того лица, Любви и муки человека. А кто он?

Снова смута, орудий гром, И трепещет смертное сердце. Какая радость, что и мы пройдем, Как день, как

Тело нежное строгает стругом, И летит отхваченная бровь, Стружки снега, матерная ругань, Голубиная густая кровь.

Гляжу на снег, а в голове одно: Ведь это — день, а до чего темно! И солнце зимнее, оно на час — Торопится

Был час один — душа ослабла. Я видел Глухова сады И срубленных врагами яблонь Уже посмертные плоды.

Про первую любовь писали много, — Кому не лестно походить на Бога, Создать свой мир, открыть в привычной

Настанет день, скажи — неумолимо, Когда, закончив ратные труды, По улицам сраженного Берлина Пройдут

Номера домов, имена улиц, Город мертвых пчел, брошенный улей. Старухи молчат, в мусоре роясь.

Сочится зной сквозь крохотные ставни. В беленой комнате темно и душно. В ослушников кидали прежде камни

Зевак восторженные крики Встречали грузного быка. В его глазах, больших и диких, Была глубокая тоска.

Кому предам прозренья этой книги? Мой век среди растущих вод Земли уж близкой не увидит, Масличной ветви

На Болоте стоит Москва, терпит: Приобщиться хочет лютой смерти. Надо, как в чистый четверг, выстоять.

Что было городом — дремучий лес, И человек, услышав крик зловещий, Зарылся в ночь от ярости небес, Как

Был нищий пригород, и день был сер, Весна нас выгнала в убогий сквер, Где небо призрачно, а воздух густ

Я так любил тебя — до грубых шуток И до таких пронзительных немот, Что даже дождь, стекло и ветки путал

В зените бытия любовь изнемогает. Какой угрюмый зной! И тяжко, тяжко мне, Когда, рукой обвив меня, ты

Каин звал тебя, укрывшись в кустах, Над остывшим жертвенником, И больше не хотело ни биться, ни роптать

Ветер летит и стенает. Только ветер. Слышишь — пора. Отрекаюсь, трижды отрекаюсь От всего, чем я жил вчера.

Мяли танки теплые хлеба, И горела, как свеча, изба. Шли деревни. Не забыть вовек Визга умирающих телег

Ты прости меня, Россия, на чужбине Больше я не в силах жить твоей святыней. Слишком рано отнят от твоей

Было в жизни мало резеды, Много крови, пепла и беды. Я не жалуюсь на свой удел, Я бы только увидать хотел

Упали окон вековые веки. От суеты земной отрешены, Гуляли церемонные калеки, И на луну глядели горбуны.

Ногти ночи цвета крови, Синью выведены брови, Пахнет мускусом крысиным, Гиацинтом и бензином, Носит счастье

Тогда восстала горная порода, Камней нагроможденье и сердец, Медь Рио-Тинто бредила свободой, И смертью