Стихи Ольги Седаковой

I Тот, кто ехал так долго и так вдалеке, просыпаясь, и вновь засыпая, и снясь жизнью маленькой, тающей

1 Больной просыпался. Но раньше, чем он, вставала огромная боль головная, как бурю внутри протрубивший тритон.

Полночные капли гурьба за гурьбой гудели у стекол: сестрица, а кто там? Там старый поэт. Он в кресле

В незапамятных зимах, в неназванных, в их ларцах, полюбивших молчать, как зрачок в роговицах топазовых

Ты всё – как сердце после бега, невиданное торжество, ты жизнь, живая до того, что стонешь, глядя из

Он быстро спал, как тот, кто взял хороший посох – и идет сказать о том, как он искал, и не нашел, и снова ждет;

В стеклянной храминке, потом в румяной туче полупрозрачного плода мгла осени, как зернышко, лежит.

Отвернувшись, в широком большом покрывале стоит она. Кажется, тополь рядом с ней. Это кажется.

Лодка летит по нижней влажной лазури, небо быстро темнеет и глазами другого сапфира глядит. Знаешь что?

Поют, бывало, убеждают, что время спать, и на ходу мотают шерсть, и небо убегает в свою родную темноту.

Мне часто снится смерть и предлагает какую-то услугу. И когда, не разобравшись, говорю я: нет!

1 Что делает он там, где нет его? Где вечным ливнем льется существо, как бедный плащик, обмывая прах

Черной раковиной с кромкой, черной шалью костяной обернись, душа пророка! Увлажнили флейты око, слух

По стране давнопрошедшей ходит память и не знает, кем назваться, как виниться и в какую дверь стучать…

Если воздух внести на руках, как ребенка грудного, в зацветающий куст, к недающимся розам, к сурово отвечающим

Уже не оставалось никого: ни мальчика, глядящего на воду, когда другие мальчики играют, и видящего странные

Мы приезжали на велосипедах к погосту восемнадцатого века, мы не клялись, но взрослые не знали, и это

Нина, во сне ли, в уме ли, какой-то старинной дорогой шли мы однажды, как мне показалось, вдоль многих

Крыши, поднятые по краям, как удивленные брови: Что вы? неужели? рад сердечно! Террасы, с которых вечно

Отче Александр, никто не знает здесь о том, что там. Вряд ли кто-то называет то, что сердце забывает

Вся красота, когда смеется небо, и вздох земли, когда сбегает снег, – все это ляжет вместе, как солома

Вот они, в нишах, бухие, кривые, в разнообразных чирьях, фингалах, гематомах (– ничего, уже не больно!

Я имя твое отложу про запас, про святочный сон в золотой канители: судьба удалась, и пурга улеглась

Когда, раздвигая языческий лес, охотница выйдет на воздух открытый, и тени сбегают, как влага с небес

Летят имена из волшебного рога, но луг выбирает язык: разумный – он разума азбуку трогал, безумный –

– Как упавшую руку, я приподнимаю сиянье, и как гибель стою, и ее золотые края, переполнив, целую.

Есть странная привязанность к земле, нелюбящей; быть может, обреченной. И ни родной язык, в его молочной

Женщина в зеркало смотрит: что она видит – не видно; вряд ли там что-нибудь есть. Впрочем, зачем же тогда

По белому пути, по холодному звездному облаку, говорят, они ушли и мы уйдем когда-то: с камня на камень

Сергею Аверинцеву Когда на востоке вот-вот загорится глубина ночная, земля начинает светиться, возвращая

Кто, когда, зачем, какой малярной кистью провел по этим чертам, бессмысленным, бывало, как небо, без

Что белеется на горе зеленой? А. С. Пушкин 1. ОБИДА Что же ты, злая обида? я усну, а ты не засыпаешь

В это зыбкое скопленье, в комариные столпы, в неразборчивое тленье истолченной скорлупы ты идешь, как

Есть говоренье о конце – как будто насмех при скупце кидать монеты в воду. Мой друг, растянем эту сласть!

Как темная и золотая рама неописуемого полотна, где ночь одна, перевитая анаграмма, огромным именем полна

В той темноте, где иначе как чудом не проберешься в крутящихся стенах, там, где свеча, загораясь под

Идет, идет и думает: куда, конечно, если так, но у кого. А ничего, увидим. Я тебе! – Ой, мамочка, не

Брат и сестра? муж и жена? дочь и отец? все это и больше? Кто из них умер, кто жив и эту плиту заказал

Может, ты перстень духа, камень голубой воды, голос, говорящий глухо про ступенчатые сады, – но что же

Дерево, Ваня, то самое, смоковницу ту на старой книжной гравюре, на рыхлой бумаге верже узнаёшь?

Он ходит по комнате и замерзает. Но странно подумать, как зябнет пальто. И стужа за окнами напоминает

Ты знаешь, я так тебя люблю, что если час придет и поведет меня от тебя, то он не уведет – как будто

Он в чащу вступает. И кланяясь в пояс, рассказ раздвигает ольховую поросль, где глубже походка и ближе

− Должно быть, яд в тебя вошел и смерть твоя в дверях. − Должно быть, яд в меня вошел и смерть моя в

Пророков не было. Виденья были редки. И жизнь внутри изнемогла, как в говорящей, пробующей клетке непрорастающая мгла.

Так она лежит, и говорят, что над ней горит, не убывая, маленькая свечка восковая и окно ее выходит в сад.

Помнишь, апрель наступал? а вот уж в его середине, как в морском путешествии – ветра свист и вещие рощи.

Хочешь – кувшин, хочешь – копье, хочешь – прялку. Если лгали про локон, как он на небе нашелся, – лгали недаром.

Велик рисовальщик, не знающий долга, кроме долга играющей кисти: и кисть его проникает в сердце гор

В первые времена, когда земледельцы и скотоводы населяли землю и по холмам белые стада рассыпались, обильные