Стихи Осипа Мандельштама
Из омута злого и вязкого Я вырос, тростинкой шурша, И страстно, и томно, и ласково Запретною жизнью дыша.
Пусть имена цветущих городов Ласкают слух значительностью бренной. Не город Рим живет среди веков, А
Твоя весёлая нежность Смутила меня: К чему печальные речи, Когда глаза Горят, как свечи, Среди белого дня?
Осенний сумрак — ржавое железо Скрипит, поёт и разьедает плоть… Что весь соблазн и все богатства Креза
Вот дароносица, как солнце золотое, Повисла в воздухе — великолепный миг. Здесь должен прозвучать лишь
Пусти меня, отдай меня, Воронеж: Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь,- Воронеж
Отверженное слово «мир» В начале оскорбленной эры; Светильник в глубине пещеры И воздух горных стран — эфир;
О, красавица Сайма, ты лодку мою колыхала, Колыхала мой челн, челн подвижный, игривый и острый, В водном
Холодок щекочет темя, И нельзя признаться вдруг, — И меня срезает время, Как скосило твой каблук.
Звук осторожный и глухой Плода, сорвавшегося с древа, Среди немолчного напева Глубокой тишины лесной…
Слух чуткий парус напрягает, Расширенный пустеет взор, И тишину переплывает Полночных птиц незвучный хор.
Сёстры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы. Медуницы и осы тяжёлую розу сосут. Человек умирает.
В огромном омуте прозрачно и темно, И томное окно белеет; А сердце, отчего так медленно оно И так упорно тяжелеет?
Люблю под сводами седыя тишины Молебнов, панихид блужданье И трогательный чин, ему же все должны — У
Мне жалко, что теперь зима И комаров не слышно в доме Но ты напомнила сама О легкомысленной соломе.
Прославим, братья, сумерки свободы, Великий сумеречный год! В кипящие ночные воды Опущен грузный лес тенет.
Когда мозаик никнут травы И церковь гулкая пуста, Я в темноте, как змей лукавый, Влачусь к подножию креста.
Быть может, я тебе не нужен, Ночь; из пучины мировой, Как раковина без жемчужин, Я выброшен на берег твой.
Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок, Спокойной тяжестью,—
В пол-оборота, о печаль, На равнодушных поглядела. Спадая с плеч, окаменела Ложноклассическая шаль.
Только детские книги читать, Только детские думы лелеять, Все большое далеко развеять, Из глубокой печали восстать.
Как бык шестикрылый и грозный, Здесь людям является труд И, кровью набухнув венозной, Предзимние розы
Вечер нежный. Сумрак важный. Гул за гулом. Вал за валом. И в лицо нам ветер влажный Бьет соленым покрывалом.
Душу от внешних условий Освободить я умею: Пенье — кипение крови Слышу — и быстро хмелею. И вещества
Заснула чернь. Зияет площадь аркой. Луной облита бронзовая дверь. Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой
Как светотени мученик Рембрандт, Я глубоко ушел в немеющее время, И резкость моего горящего ребра Не
Где лягушки фонтанов, расквакавшись И разбрызгавшись, больше не спят И, однажды проснувшись, расплакавшись
Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных. Жуют волы, и длится ожиданье, Последний час
Как кони медленно ступают, Как мало в фонарях огня! Чужие люди, верно, знают, Куда везут они меня.
Что поют часы-кузнечик. Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка,— Это красный шелк горит. Что зубами
Есть ценностей незыблемая ска́ла Над скучными ошибками веков. Неправильно наложена опала На автора возвышенных стихов.
Если утро зимнее темно, То холодное твое окно Выглядит, как старое панно: Зеленеет плющ перед окном;
1 Этот воздух пусть будет свидетелем — Дальнобойное сердце его — И в землянках всеядный и деятельный
Императорский виссон И моторов колесницы, — В черном омуте столицы Столпник-ангел вознесен.
Когда на площадях и в тишине келейной Мы сходим медленно с ума, Холодного и чистого рейнвейна Предложит
Сегодня ночью, не солгу, По пояс в тающем снегу Я шел с чужого полустанка, Гляжу — изба, вошел в сенцы
Не спрашивай: ты знаешь, Что нежность безотчетна И как ты называешь Мой трепет — все равно;
Когда в тёплой ночи замирает Лихорадочный Форум Москвы И театров широкие зевы Возвращают толпу площадям
Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова — Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо.
В лицо морозу я гляжу один: Он — никуда, я — ниоткуда, И всё утюжится, плоится без морщин Равнины дышащее чудо.
Жизнь упала, как зарница, Как в стакан воды — ресница. Изолгавшись на корню, Никого я не виню.
Кинематограф. Три скамейки. Сентиментальная горячка. Аристократка и богачка В сетях соперницы-злодейки.
Да, я лежу в земле, губами шевеля, Но то, что я скажу, заучит каждый школьник: На Красной площади всего
Люблю морозное дыханье И пара зимнего признанье: Я — это явь, явь — это явь! И мальчик, красный, как
С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни
Чуть мерцает призрачная сцена, Хоры слабые теней, Захлестнула шелком Мельпомена Окна храмины своей.
Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак!
Тянется лесом дороженька пыльная, Тихо и пусто вокруг. Родина, выплакав слезы обильные, Спит, и во сне
О свободе небывалой Сладко думать у свечи. — Ты побудь со мной сначала,— Верность плакала в ночи,— Только
Жил Александр Герцевич, Еврейский музыкант, — Он Шуберта наверчивал, Как чистый бриллиант. И всласть